- Что она сестра тебе и что мне бы нудно на тебя с другого боку глядеть, - не стал таиться дасириец. Хмель выветривался, высвобождая разум, но на языке остался привкус желчи. - Отчего вы хоронились? Что за беда скрывать свою родню?
Раш хмыкнул и разжег лампу. Свет лизнул его скулы, очерчивая грусть. В любой другой раз Арэн не стал бы допытываться карманника о его рождении - минуло несколько лет с тех пор, как они вместе перебирались из переделки в переделку, но раза такого не случилось, чтоб Раш дал повод сомневаться в себе. Но после слов пилигримки - пилигримки ли? - дасириец не собирался оставлять недосказанность. Пусть Раш скажет, за какие дела он мог бы снять ему голову.
- Она предала меня, - сказал Раш. - Я бежал из родного дома, но Фархи о том проведала, и донесла. Ты не представляешь, что бы со мной сделали, поймай они меня. Я много горестей натерпелся, Арэн. Столько, что тебе и в кошмарном бреду не привидится.
- Кто ты? - Арэн чувствовал, что своей настойчивостью загоняет друга в угол, но иного пути не видел. Если Раш не скажет теперь - не скажет никогда. А времена настали такие, что дасириец стал разборчивее следить за всяким, кого пускал себе за спину.
Раш повернулся к нему - Арэну на миг показалось, что карманник потянулся за кинжалом, но тот лишь скрестил руки на груди, - и чуть склонил голову на бок.
- Румиец, - ответил он. - Хотя на моей родине многие предпочитают называть себя перворожденными шаймерами. И не гляди на меня так, будто у меня проказа во всю рожу, - сказал уже с легким раздражением.
- Но... как же... - От неожиданности Арэн не знал, что сказать.
Перед ним стоял человек, которому он привык доверять свою жизнь, слова которого принимал на веру и не искал в них подвоха. Человек, который бесчисленное количество раз мог наслать на него черные проклятия или попросту перерезать горло. Однако же этот человек не делал ничего худого, наоборот, оказывался рядом и проливал кровь вместе со своими товарищами. Как дасириец, эфратиец, северянин, рхелец... Но румиец?
- Румийцы безобразны, - Арэн хотел сказать о другом, но слова вырвались сами.
- Ты много чего не знаешь о румийцах, - карманник попробовал скорчить злую гримасу, но вышло жалко. - И на чем мы разойдемся, Арэн? Дашь уйти миром или устроим божий суд? - Он не дал дасирийцу ответить. - Я не стал чинить тебе зло, и не стану, потому прошу - отступись, и, если высшие силы будут благосклонны, наши пути больше не пересекутся. Если нет... Я не стану овцой на закланье, и на жало отвечу жалом, а там пусть вершиться божественная справедливость.
Арэн не сразу нашелся со словами. Раш, румиец, Раш, румиец... Слова перетекали из одного в другое, никак не желая соединяться. Его друг - самое злое существо в Эзершате, отрава, порча, которая не знает ничего иного, кроме поклонения Шараяне и кровавых распрей. Румиец не может быть иным, такова их сущность. Иной правды Арэн не знал.
- Я не желаю тебе зла, - дасириец и правда так думал. - Но ты врал мне.
- Лишь не говорил всей правды, - заметил Раш.
- Твоей "не всей правде" цена - коровья лепешка. И не говори мне другого, а то, клянусь Ашлоном, терпению моему придет край. Теперь же послушай, что я тебе скажу, Раш. Или, может, у тебя иное имя есть?
- Есть, - не стал он спорить. - Только тебе его нипочем не вымолвить, да и я сам уж давно не тот человек, каким меня нарекли с рождения. Я - Раш, карманник, грабитель, и иного человека нет. Вот моя правда. А ты волен сам рассудить, чему верить.
- Волен, волен, - проворчал Арэн и шагнул к двери. - Тошно мне с тобой в одной комнате быть, ... Раш, - "румиец" вертелось на языке, но он не решился его произнести. - Я теперь не волен говорить, что да как, и вино во мне еще бродит. Такие разговоры спьяну не ведут. Не тешься, будто я Миэ ничего не скажу. Не стану тебе пособничать, хоть бы каким другом ты мне не был.
Взгляд карманника говорил яснее слов - Раш не ждал иного решения.
- Пойду вниз, хмель выветрю. А ты не вздумай сбежать - самолично найду и учиню расправу. Утром все расскажешь, как есть, а там уж поглядим, что с тобой делать. Арэн отворил дверь и вышел. Прощальный шопот дверных петель отчего-то показался набатом. Первым плачем по чему-то неведомому, что оставалось сокрыто, но уже гналось за ним, словно натравленный зверь.