Путь далек, да шаг — не скор,
Завертелся разговор…
— Гору мы сыскали в чаще,
Спрячем деньги не в назем,
На коленках не дотащим —
На карачках доползем…
— Что ж, пластайтесь, коль не жалко
Под мешками спины мять.
Хороша у вас смекалка,
Да и нам не занимать…
— А-ла-ла! — поет Ахматка. —
Оникей! Мокей-ака!
Господа большим лопатка
Скоро нам чик-чик башка…
На откосах без тропы
Лиходеи рвут пупы.
Темь в глазах, в лодыжках дрожь,
Мужикам шипят:
— Не трожь!
Мы и сами, мол, с усами,
Пособляй, да не перечь,
В яме клад схороним сами,
Сами будем и стеречь.
На горе размяли спины —
Понужают:
— Ну да ну!
Ройте два на два аршина,
Две сажени в глубину!
— Мне, — степенно молвил дед, —
Девяносто лет в обед,
Об одной ноге солдат,
А немой Ахматка — млад,
Дело сгубим, сами сгинем,
Вам скорей оно с руки.
Мы ж кулечки вам подкинем,
Пусть лежат, как мертвяки.
Принялись — не стали спорить —
Перво-наперво не в лад,
А потом пошли проворить
Так, что дым из-под лопат.
Вот уже до плеч зарылись,
Вот уже и шапки скрылись…
Вот — портками на веревке,
Потому как нет ведра,
Оникей с Ахматкой ловко
Землю тащат на-гора.
К ночи вылезли из кожи
Да в три глотки ну орать:
— Подавай!
— Не рви рогожи!
— Да гляди, не воровать!
Шмякнул куль, вдавил в землицу,
Спины выгнул кочергой.
Тут бы им угомониться,
А они:
— Вали другой!
Мужики не душегубы:
— Нате вервие! — кричат.
А у тех трясутся губы
Да поджилочки трещат.
— Подавайте, все едино! —
Верещат из-под кулей —
Даже в смертную годину
Им деньга всего милей!
Третий был тяжеле двух —
Из злодеев вышиб дух.
Мужики шапчонки сняли:
— Эка скаредная прыть!
— Не по воле мы бросали…
— Грех не наш — велели сами.
— Видно, так тому и быть…
Обмахнули лбы перстами:
— Мертвых надобно зарыть…
Может, в сказе мало толку,
Может, что-то и приврут,
Как веревочку совьют,
Но не зря в народе горку
Пугачевскою зовут:
Двести лет на ней бессменно
Клад злодеи сторожат
И не знают, что каменья
Вместо денег там лежат.
ИГНАТЬЕВСКАЯ ПЕЩЕРА
Беглец
Сопки забайкальские на страже,
И под кровом кованого льда
Не вздохнет, не ворохнется даже
В день апрельский речка Ингода.
Сопки забайкальские суровы,
Слушают вострее часовых,
Как бряцают ржавые оковы
В их груди, в мерзлотах вековых.
За четыре дня до ранней пасхи,
В белый день, в забытый черный год,
Там, во мгле глубокой рудной пасти,
Сатана толкнул крепленый свод.
К ночи на раскопанном завале,
Разгоняя звон во все концы,
Кандалы с покойников сбивали
Для живых живые мертвецы.
Вдруг кузнец под обручем железным
Ощутил биенье теплых жил:
— Этот не отмаялся, болезный, —
Он вздохнул — и страже доложил.
Жив, чтобы бессрочно, безысходно —
В цепи и под землю — навсегда,
Чтобы день за днем и год за годом
Снова голод, окрики, руда…
А сегодня — лазаретный ужин,
Оклемайся да берись за гуж —
Ты, брат, не убит, а оглоушен,
А в земле зарыто сорок душ.
Ты один целехонек остался,
А оглох — беда невелика:
Что тут слушать?
А язык отнялся,
Так ведь можно выть без языка.
Глянул лекарь: знать, мозги отшибло
Покрутил перстом — ума лишен.
Понял узник, и за ту ошибку
Мертвой хваткой уцепился он.
Днем блажным прикидывался, воя,
А ночами долгими тайком
Все ходы выискивал на волю
Между стен, решеток и замков.
Спохватились — будто канул в воду,
Приписали к мертвым — пронесло.
И беглец прорвался на свободу
Всем цепям и каторгам назло.
Звонницы ко всенощной гудели,
И, туманя каторжный рассвет,
Жалостные вешние метели
По тайге забеливали след.
Смутно помнил светопреставленье,
Крики, гром, товарищей тела…
Принимал он смерть, как избавленье,
Да она его не приняла.
Что же раньше? Что же раньше было?
Как зовут? Откуда? Кто таков?..
Все, что было, словно отрубило.
Есть клеймо да язвы от оков,
Да еще никак не скажет память
(Все-то в ней заулочки глухи),
Где, когда печать поставил Каин,
За какие смертные грехи?