Она исполнила свое обещание — я теперь и сам являюсь частью моря.
========== Глава седьмая ==========
Когда пират замолк, в каюте уже почти окончательно рассвело. Солнечные лучи залили комнату золотистым маревом, отражаясь от рассыпанных по полу чешуек ослепительным сиянием, что бросало на стены причудливые, завораживающие блики.
— Тебя… зовут Даррен? — тихо произнес тритон, неслышно приблизившись к капитану и осторожно положив ладони на его плечи.
Удивительно, как смог капитан пережить такую бурную любовь, предательство, а затем простить коварную, изменчивую ундину. Более того — суметь понять и принять мотивы, что ею двигали тогда. Ведь для морского народа мимолетная прихоть, каприз — превыше всего. Они привыкли идти на поводу у своих желаний — переменчивые и капризные, как само море. Никогда не знаешь, что может смягчить ваиди, а что разгневать. Опасно навлечь на себя обиду морского обитателя, ибо мстить за него будет сам Кихей и Вайдириад — их грозные божественные родители.
Пират ответил рассеянным кивком, все еще глядя в окно, туда, где слышался далекий плеск волн, где на лазурных пенных гребнях играла солнечная прель. Мерно покачивающиеся волны, плескавшиеся о борт корабля, убаюкивали и усыпляли. Чем дольше на них смотришь — тем отчетливее кажется, что слышишь далекий голос морских обитателей. Они поют о том, как прекрасны и пленительны морские закаты и рассветы, как великолепна в своей неистовой ярости и мощи свирепая буря, как красивы пылающие алым заревом гигантские волны далеко на горизонте, как загадочно волнителен жемчужный туман по утрам, что укутывает море в свои бархатные объятия.
Море всегда манило и одновременно пугало маленького тритона. Потому что он дрожал от страха при мысли, что кто-то узнает о том, кто он на самом деле. Он отторгал саму свою сущность и жил в извечном страхе быть раскрытым. Он отказывался понимать своих собратьев, которые представали для него всю жизнь из рассказов, что он слышал от людей, и книг, написанных людьми же, коварными соблазнителями и искусителями, обманом заманивающими в море смертных и похищающими их сердца. Он слышал, что ваиди могут залюбить до смерти, принести как несметное богатство, так и огромное несчастье — благословить или проклясть.
Но из повести Черного Волка одна из его сестер представала пленительной и прекрасной ундиной, печальной пленницей своих желаний, закованная в пороки своих капризов и обреченная видеть мир через призму собственных сиюминутных порывов. Словно Волку было жалко Нию, словно он понимал ее и сожалел о том, что все закончилось так… горько.
А юноша не хотел ее понимать. В груди вскипал невольный гнев, и ярость клокотала в горле едва сдерживаемым, пугающим даже его самого рычанием — так нельзя! Это невозможно! Быть столь безответственной, игнорировать последствия своих поступков, обречь другое разумное существо на такую ужасную участь…
— Даррен… — тихо прошептал он внезапно охрипшим голосом. — Неужели… это навсегда? Навечно? Ты обречен жить с этой виной так долго и не обрести покоя никогда?
— Вечность — это такая малость по сравнению с тем, что я сотворил, позволив своему человеческому началу взять надо мной верх, — пожал плечами Волк равнодушно.
— Но я хочу помочь тебе… — Юноша попытался мягко развернуть капитана к себе лицом, а когда тот повернулся к нему, зашептал горячо: — Неужели нет никакого способа вернуть тебе сердце? Неужели ты будешь до скончания времен влачить такое незавидное существование — без простых радостей, без желаний и эмоций? Разве ты не знаешь, что эмоции — это самое чудесное, что есть у человека? Именно маленькие радости делают нашу жизнь лучше, богаче, красивее…
— Ах, мой маленький русал, какие мудрые речи ты завел, — скептически усмехнулся Даррен, поднимая руку и с неожиданной мягкостью, если не нежностью, заправляя ему за ухо золотистую, чуть вьющуюся прядь волос, что доставала тритону до ключиц. — Ты прожил от силы два десятилетия, но уже думаешь, что можешь говорить такие вещи? Скажу тебе больше — ты абсолютно прав. Но я, лишившись возможности чувствовать, обрел другие. У меня нет слабостей, я не чужд, но равнодушен к любым удовольствиям, я един с морской стихией. И никогда не лгу.
— Мне кажется, что цена, которую ты заплатил, гораздо выше того, что получил взамен, — прошептал тритон, запрокидывая голову, чтобы взглянуть ему в лицо.
Волк лишь снова безразлично пожал плечами.
— Ты просто забыл, каково это… чувствовать, — вздохнул юноша.
— У меня такое впечатление, словно ты уверен, что сможешь напомнить мне, как это, — с иронией ответил пират, выгнув дугой левую бровь, словно хотел спровоцировать его… Но на что?
— Смогу! — с неожиданной пылкостью заверил его мальчишка. — Просто позволь мне…
Его ладони лихорадочно заскользили по груди капитана, нырнув за распахнутый ворот его рубашки, но Волк перехватил его руки за запястья, едва заметно качнув головой.
— Не думаю, что это верный способ. Я не…
Договорить он не успел — привстав на цыпочки, юноша обвил руками его шею и прижался к губам, целуя жадно и неистово. И суровый капитан, покорявший даже морские бури, сдался — обвил руками хрупкую талию ваиди, прижимая к себе крепче, накрыл губами податливый и мягкий рот, скользнул языком меж уступчиво приоткрытых губ, но не свирепо и яростно, как в прошлый раз, а почти нежно и ласково, если не просительно. И такая удивительная перемена заставила тело русала затрепетать от восторга и волнения.
Отчего-то позабыв все свои умения, что получил в постели короля, он растерялся, неумело, но пылко отвечая на поцелуй пирата, с отчаянием цепляясь за его шею, словно боялся потерять. И не возражал, когда сильные руки сжимали его все больше, притягивая к горячей груди мужчины так, что дышать становилось нечем. Только сам отчаянно льнул теснее, зарываясь тонкими пальцами в густые волосы на затылке капитана и не замечая, как скатываются по его щекам алмазные капли, падая на одежду прозрачными драгоценными жемчужинами.
— Почему ты плачешь? — оторвавшись наконец от сладких губ ваиди, хрипло спросил пират, осторожно стирая еще не застывшие слезы с его щек.
— Потому что… не могу сдержать слезы, — честно отвечал юноша, глядя на красивое мужественное лицо капитана сквозь дымку, застившую глаза. Он пытался моргать, но слезы наворачивались вновь, и странно, что он не мог их сейчас сдержать, ведь раньше, при дворе Его Величества, носить любые маски было так легко…
Отчего-то больно щемило в груди, и Даррен, словно заметив его взволнованное состояние, снял с шеи одну его руку и прижал его ладонь к своей груди, накрыв ее своей холодной ладонью. Так странно — у пирата было горячее тело и холодные руки.
— Ты чувствуешь? — все таким же хриплым шепотом спросил он.
— Сердце не бьется, — пресекшимся голосом пробормотал русал.
— Мое — нет. Там пусто, — кивнул капитан. — А твое?
Юноша удивленно замер. Он никогда не задумывался о своем сердце. Тогда Даррен положил его ладонь ему же на грудь, снова накрыв своей, и он почувствовал мерное биение собственного сердца.
— Слышишь? Твое сердце бьется.
Несколько долгих минут они оба молча слушали, как равномерно отстукивает медленный ритм сердце юноши, пока наконец он не решился прервать эту идиллию.
— Но… ты сказал, что у ваиди нет сердца.
— Очевидно, ты ваиди лишь наполовину, — улыбнулся капитан, но в улыбке его не было ни капли тепла.
Русал шумно выдохнул и, прильнув к горячей груди пирата теснее, зарылся лицом в его рубашку, увлажняя ее своими слезами.