«Сегодня, когда колокола протяжно стонут…»
Сегодня,
когда колокола протяжно стонут
о стольких,
я знаю, что все это неправда,
просто выдумал кто-то:
и душу мою, измазанную любовью,
как пальцы гимназистика чернилами,
и сердце,
зацелованное, как Иверская.
Знайте –
сегодня,
когда колокола протяжно стонут
о стольких,
моя ободранная, публичная душа
выросла в величество,
и на сердце, вместо пудры,
их кровь.
Я видел смерть.
«Детка, тише. Спи, моя детка…»
Детка, тише. Спи, моя детка.
Это ничего. Это дядя стучит молотком.
Гвозди вбивает.
Понимаешь, детка? Гвозди.
Спи, голубка. Вон галка на ветке.
Смешная, длинноносая. Заснула на ветке.
Не плачь, родная. Не плачь, моя радость.
Завтра напою молочком.
Завтра.
Спи, а я возле тебя лягу.
Желтая свечка мигает и капает слезками.
По комнате ходить, баюкает
мать,
бледная и тонкая.
Куда пойти? Как пробраться,
когда пули посвистывают по переулку?
Долго ли сердцем пульку поймать –
кто тогда девочку накормит?
Ходит, баюкает.
думает, думает.
Решила. Пойду. Будь что будет.
Накинула шубку. Вышла. Крадется.
От выступа к выступу перебегает быстро.
Вдруг замерла. Побледнела.
Навстречу пьяный солдат с винтовкой.
Эге, голубка,
куда, куда?
Попалась, так стой.
Дикий крик из груди вырвался.
Люди! Люди! Спасите! Спасите!
Никто не услышит.
Где-то выстрелы.
Жадное дыханье на лице, на губах.
Пусти! Пуссти!
Задыхается. Борется. Девочка. Молочко.
Ах, вот как. Куражишься?
Прикладом по виску. Рухнула. Затихла.
Желтая свечка мигает и капает слезками.
Девочка плачет. Мама! Где мамочка!
Тише, детка.
Мама ушла за молочком.
«Последняя нежность»
Отпечатано в апреле 1918 г. типографией «Автомобилист» в количестве 10 именных и 60 нумерованных экземпляров.
To You – Tinny.
Il voyait a chaque arbre, helas! se dresser 1’ombre
Des jours qui ne sont plus.
«Когда Вы спрашиваете меня…»
Когда Вы спрашиваете меня,
откуда печаль моя,
разве смогу поднять глаза,
сказать Вам
откуда печаль моя.
День уходит,
и еще много дней уйдет,
и много еще людей повстречаю –
но мне не забыть
тихой боли в сердце.
Я ниже опускаю глаза.
Я не знаю
откуда печаль моя.
«Желтые листья…»
Желтые листья
лихорадочными пятнами на лице чахоточного
вклинивают в сердце печаль.
Смерть
Ароматом поблекших улыбок
наполняет сад.
И вечер
тихо подвешивается за ресницы солнца
уже слипающиеся от виденных за день
океанов горя.
Когда совсем стемнеет,
ночь,
пронизанная звуками чужих поцелуев,
лукаво поманит меня.
А я,
опять один,
опять тоскующий по ласке,
в хрусте заломленных пальцев
вспомню девочку,
не пожелавшую моего поцелуя.
«Ночь кругом…»
Ночь кругом,
черная и тоскливая.
Желтые огоньки фонарей
виснут во тьме
золотыми коронками во рту беззубого.
Один.
А все почему-то вдвоем.
И ночь одуряюще грешна.
Один.
Ветер перебирает мои волосы,
тихо целует мой лоб,
и я улыбаюсь.
Мне кажется, что это –
моя маленькая, нежная любовь.
Моя маленькая, нежная выдумка.
И я забываю о том,
что дружба любимой девушки
больнее простого отказа,
потому что в ней есть жалость.
Я хожу по улицам,
и ветер перебирает волосы мои.
«Когда я прихожу к Вам в госпиталь…»
Когда я прихожу к Вам в госпиталь
и вижу в розовом кружевном капорце
Ваше лицо,
такое тонкое,
такое изможденное операцией –
милая!
как загорается душа моя
исступленной нежностью к Вам.
Бледный, сжимающий сердце,
выстукивающее вакхические ритмы любви,
я замираю на пороге,
не замечая белой сиделки Вашей,
ни ярких пятен даренных чужими
цветов.
И я вижу –
или – нет, нет!
Мне кажется, что я вижу.
Мне так хочется видеть:
Ваши глаза,
чуть обтянутые черным бархатом печали,
медленно поворачиваются ко мне,
и внезапно темнеют,
и расширяются,
и вздрагивают матовым, жутким огнем
острого волнения.
Но жестокое время
еще не успевает состарить нас
на секунду,
как Вы опускаете устало ресницы
и слабым жестом
приглашаете меня войти.
Я – мертвенно спокоен.
Тихо вхожу. Целую руку.
Мне кажется,
я даже не забываю спросить Вас
о здоровье.