«У тебя сегодня глаза как у девочки…»
У тебя сегодня глаза как у девочки,
большие и очень добрые,
конечно не такие, как вся ты.
И вся ты сегодня как-то притихла,
будто не знаешь, кто мы с тобой,
чужие или очень близкие.
Может быть, тебя делают такой
твои светлые волосы, особенно гладко связанные
в узел,
который я так люблю целовать;
или, может быть, ты думаешь о чем-то,
что никогда не залетало в твою ветреную головку.
Право, лучше не думай о глупой жизни,
посмотри в мои глаза
с той же искоркой радостного удивления,
что и всегда:
мы тихо спрячем свет за мягкой шторой
и утонем в голубом, наивном сумраке.
«Ты весь стальной. Ты весь упрямый…»
Ты весь стальной. Ты весь упрямый
Ты весь как будто из Огня.
Такой же злой. Такой же пряный.
Такой же дикий. Весь в меня.
Сегодня – знаю – будешь нежным,
Колени тихо целовать,
Ковром из лилий белоснежным
Меня наивно покрывать.
К моим ногам в налете страсти
Прильнешь, моля отдать себя.
В моей сегодня будешь власти!
Ты будешь мной, меня любя.
А завтра – знаю – снова гордый,
Ты будешь холоден и стыл,
С улыбкой истинного лорда,
С досадой злой за дикий пыл.
Ты спросишь вежливо: «Здоровье?»
Прищурив дерзко левый глаз,
И я прочту вкрапленным в брови
Презренье сотен жестких фраз.
Пускай! с моих я не сняла стен
Портрет твой – тот, на что молюсь.
Ты был рабом уж, был подвластен –
И я довольна. Я смеюсь.
«В шелковом вихре блеснула…»
В шелковом вихре блеснула ажурная, удивительно острая, избалованно-тонкая, ножка кокетки, немного округлая. И странной змеиностью, смешанной с радостью, сверкнул, отливая, точеный изгиб, как будто маня и как будто пугая звериною страстью в побелевших зрачках. И было, как будто с улыбкой загадкою, деланно-искренней, искренне деланной, в облаке стылом, душистом и вальсовом кто-то кружился, кто-то жеманился, немного испуганно и вежливо-нагло.
Хищно и ласково улыбаясь ресницами, Вы скромный и тихий вели разговор в матовых бликах овала зеленого, ткущего тени мягко и зло. Кинули смеха звенящую струйку, вся изгибаясь, вся в цепях теней, – и еще проще затихли, вся скромная, будто ребенок, играющий взрослого. Так, балансируя и извиваясь, мчались секунды развязной тиши, чуть оскорбляя, чуть-чуть волнуя, остро-сторожкие, властные, гнуткие.
Только напрасно сложили Вы губки так, чтобы казаться невинной и чуткою: ножка сказала другое, звериное, – ножка Вас выдала, немного округлая!
«Голубые, невнятные просьбы…»
Голубые, невнятные просьб
лепечет небо, стыдливо целующее воду.
Листья так зелены, о, как зелены листья!
Пьяные яркостью, заколдованные ритмом,
ткущим причудливые узоры,
они творят свой танец, шелестящий и нежный,
выпукло орезченный в неверных бликах
острого Солнца.
И сквозь пряную зелень застенчивым овалом
улыбается матово-розовый жемчуг:
маленькая, голенькая девочка в прудике
стоит и плачет тихонько.
«Шалою ведьмою, взбешенно скачущей…»
Шалою ведьмою, взбешенно скачущей
в дерзких лохмотьях багряных ночей,
шалою ведьмою, огненно плачущей
красными блестками домьих печей,
я притворюсь, подкрадусь я незначущей
поступью быстрой, как встреча мечей.
Остро и пестро ударю кораллами
жадных, как ветер, подкрашенных губ,
волю того обовью я кинжалами,
кто, как Огонь, мне и страшен, и люб,
и не устану глазами-провалами
чары лить песней изломанных труб.
Крикну: «Бери же!» и брошу, усталая,
горстью песка в его сильную грудь.
Пусть поскорее в глазах его алые
искры очертят желанную жуть!
Я задушу и одену в кандалы я
смех целомудрия, тихости муть.
И на зеленом ковре под акацией
дико сорву с него стылостность зим,
чтобы слилися в нас с жуткою грацией
пьяная ведьма и злой херувим,
чтобы грубей с горевой аффектацией
грех бил в глаза, как у уличной грим.
Пусть он узнает, что тело стесненное
узким нарядом – свободнее дня,
пусть он почует, как в Город влюбленное
сердце дикарки – все в песне Огня.
Пусть же все будет, как смех, заостренное
красочно-смело, как ржанье коня!