В его словах слышалась улыбка, и я вздохнула с облегчением, когда он, натянув мокрые еще сапоги, вышел.
Его не было так долго, что я успела помыться, переодеться, полностью высушить волосы и довести себя едва ли не до истерики тем, что не узнала о нем ничего, кроме сокращенного варианта имени, а он вот так просто растворился в осенней ночи. Поэтому, когда в дверь постучали, подскочила, как ужаленная, и поспешила открыть. Фин стоял, нагруженный бумажными пакетами, что вполне объясняло его долгое отсутствие: за едой он ходил в какое-то другое место, что было весьма занимательно – поблизости не было другого постоялого двора. Я посмотрела на него с подозрением, но вопросов задавать не стала.
Принес он отчего-то не ожидаемый мною горячий поздний ужин, а восхитительные пирожные. Служанка с чаем забежала буквально спустя пять минут, и я на какое-то время выпала из реальности: все мои органы чувств просто пели. Мы сидели на дощатом, уже давно высохшем полу, ели пирожные и то и дело сталкивались взглядами. В эти мгновения, для меня такие непередаваемые, я замолкала, стараясь не обращать внимания на то, как просто и спокойно продолжает говорить мой поздний гость. Его будто совсем не волновало то, как у меня перехватывает дыхание, когда он, потянувшись за очередным пирожным, вдруг касается меня рукой.
Я не запомнила ни слова из того, что он сказал, но когда чай был допит, он улыбнулся как-то хулигански, одним уголком рта и попросил:
― Только не зови днем.
А потом встал и подошел к распахнутому окну. Мгновение, я только и успела, что моргнуть, и на подоконнике сидит огромный сокол. Он смерил меня птичьим внимательным взглядом, издал невнятный клекот, а потом вдруг одним щелчком клюва вырвал со внутренней стороны крыла небольшое перышко. Оно еще не успело опуститься на пол, а его уже будто и не бывало.
Ожидание. Фин
Фин летел в направлении Рубина, и душа его пела. Как не петь после такого дивного вечера. Ему даже не нужно было закрывать глаз, чтобы представить ее лицо, услышать ее голос, утонуть в ее глазах. Даже когда она смеялась, ее взгляд оставался каким-то пронзительным, чуть не жестким, и он терял из-за него мысль столько раз, столько раз. Он весь вечер нес какую-то чушь, но, казалось, ей было все равно, потому что она не слушала, определенно, она не слушала, только смотрела. И от этого взгляда ему становилось временами так горячо, что обжигающий чай казался прохладным.
Два удара крыльев, и Фин поднялся выше, ловя западный ветер. Воздушный поток ощущается, как очень мягкая подушка. И все же он то и дело с нее соскальзывает, совершенно растворившийся в мыслях, то и дело теряет, то и дело приходится вновь подниматься выше. Этим вечером соколиные крылья не дарят освобождения от мыслей, и он, отчаявшись, бросается вниз, как бросался уже однажды после встречи с ней.
― Финист, ты не в себе, ― совершенно спокойным тоном произнес он, не веря собственному голосу.
Рухнув на траву, он прислушался к полю. Слух, еще обостренный, уловил шевеление где-то далеко справа. Больше сокол, чем человек? Даже сегодня?
Потянувшись, он уставился на звезды. Их было особенно много этой ночью, по крайней мере, ему так казалось. И он вдруг ощутил себя столь маленьким, столь незначительным, всего лишь одним из многих, песчинкой среди пустыни, и от этого чувства, принесшего уверенность и вместе с тем беззащитность, ему стало так тепло, что он улыбнулся.
Нет, сегодня быть бессловесным соколом, пусть и более сильным, зорким, ловким, чем человек, он определенно не хотел. Ему хотелось говорить глупости, есть пирожные, к которым он, в общем-то, равнодушен, и следить за удивительно хрупкой обладательницей глаз, что совершенно его пленили. Встречать ее взгляд, сбиваться с мысли и не сдерживать наползающую на губы улыбку. Соколы не умеют улыбаться. Соколу не рассмешить ее историей, не ощутить кожей прохладу ее рук, не коснуться губами ее губ.
Тут Фин сел, встряхнув головой. Пока про губы думать определенно рано, они встретились лишь во второй раз. И хотя Рия была достаточно свободна в обращении, ничего лишнего она себе и другим явно позволять не привыкла. Хотя трется ведь вокруг нее какой-то оборотень, причем они с ним явно близко знакомы.
«Свободна в обращении», ― повторил он собственную же мысль, и тут же она показалась ему омерзительной, будто он приписал ей нечто грязное. И все же ему не доводилось еще сидеть ни с одной из своих знакомых девиц на полу вот так запросто и есть вдвоем. Во дворце была либо тысяча церемоний и три перемены блюд, либо совсем никаких церемоний, но и блюд тоже никаких. Впрочем, после дам, с которыми не было ни того, ни другого, он едва ли мог кого-то называть «свободным в обращении».