Проснулась я в тот день от грохота распахнувшейся двери. Элист был вне себя, я и не помню уж, какими словами уговорила простить мою преступную оплошность, но с тех пор мы отдалились. И вот теперь, улыбаясь в его заново почти незнакомое лицо, я отрекаюсь от самого светлого, что было в моей памяти. Прости меня, Фин, прости, умоляю.
Перо сгорело за считанные мгновения, не оставив ни пепла, ни запаха. Едва лишь оно исчезло, ладонь со шрамом обожгло, будто огнем – запахло паленым мясом, и я едва сдержала крик. К шраму будто кто каленое железо приложил. Всю ночь я провела в полубреду от боли, и мне то и дело сквозь неверную дрему чудился птичий крик за окном.
Наутро мы с Элистом отправились к моему новому знакомому, чтоб тот мог осмотреть ворона.
Перемены. Фин
В замке Глаубов было, что типично для всех больших любящих семей, шумно. Поэтому размеренных шагов Люка никто не слышал, и приезд его оказался для родственников сюрпризом. Слуг в поместье было мало, не от бедности, а оттого, что волки не привыкли сидеть сложа руки и среди детей бездельников не терпели. Тепло поприветствовав экономку и управляющего, выбежавших встретить одинокого путника, он вновь оказался один.
Коридоры замка, чистые и пустые, тонули во мраке опустившейся ночи, но Люк не боялся оступиться – он знал каждую выбоину на старом камне, помнил каждый поворот, в его памяти карта этого древнего здания была даже глубже, чем умение говорить. Еще волчонком он носился здесь со своими братьями и сестрами, сшибая лбом двери, потом, уже подростком, выскальзывал из окон первого этажа. Позже, взрослым, ловил малышей, таранивших лбами мебель, и подростков, что не закрывали за собой оконные рамы.
Каждый зал, каждый переход были наполнены воспоминаниями, которые так и пели теперь свою песнь тепла и любви. Отчего-то за долгие годы в скалах на землях Фалькенхерцев таких запавших в самое сердце, укрытых в глубинах памяти теплых моментов было до обидного мало, и все они были связаны исключительно с Фином.
Чуть улыбнувшись собственным невеселым мыслям, он подошел к одному из окон длинного коридора. Там, под лучами растущей луны, билась в непрерывной пульсации жизнь. Бескрайние леса делились на территории оборотней хаотично, но он точно помнил границы владений, точно знал, чего ждать от леса. Ничего такого Глауб не планировал, но прибыл аккурат перед днем Темной Охоты, и завтра он сможет пробежать по лесам, срывая дыхание, вместе со стаей.
Когда Люк вошел в гостиную, освещенную пламенем в камине и парой десятков свечей, в воздухе повисло тяжелое молчание. Множество лиц, таких же подвижных, обрамленных темно-русыми волосами, с высокими лбами и изящными носами, что и у него, повернулось в сторону темной фигуры. В тишине, внезапно опустившейся на шумную компанию, было что-то до того неестественное, что Люк на секунду почувствовал себя неуверенно – слишком долго его не было. Он успел сделать два шага и снять плащ, прежде чем сонм голосов обрушился на его отвыкшие от такого напряжения уши.
― Люк! Дядя Люк приехал! Мама, пусти!
― Люк, брат!
― Лукас, сынок!
― Я уж и забыл, какой ты высокий, волчара!
Голоса, множась, отражались от стен, потолка, пола, тонули в креслах и обивке, в тяжелых портьерах, но все равно долетали до волка, все равно в итоге попадали туда, куда следовало – в самое сердце. Племянники, добрый десяток малышей, облепили его с ног до головы, сестры, братья, невестки, зятья, родители – все хотели непременно обнять Люка, похлопать по плечу и шепнуть на ухо, что рады видеть. От этого в комнате стало вдруг еще теплее, и усталый волк не мог сдержать улыбки. И этим вечером Люк Глауб впервые за долгое время не чувствовал себя одиноким.
― А где Фин, самый мелкий, но самый свирепый из волков?
Сокола в стае любили не меньше, чем волчат, и все, абсолютно все пребывали от него в полном восторге. Несмотря на спокойный темперамент, среди шумных Глаубов Фин заряжался их энергией и теплом и сам становился главным по шалостям, душой компании, маленьким солнышком, как любой другой волчонок.
― В Штроме.
На такой ответ взрослые заулыбались, переглядываясь – каждому Глаубу в свое время довелось побывать в двадцатиречье. Своеобразный ритуал, знаменующий начало взрослой жизни, учащий жить вдали от стаи, не теряя при этом чувства общности.