Три взмаха крыльев, и он определился с направлением – ему надо было туда, к Рие, пока они еще так близко, пока он еще может объясниться, пока может сделать хоть что-то. Он сам не знал, что именно, но не мог противиться столь сильному желанию. Где-то там грозовые глаза сомкнуты, должно быть, сном, где-то там она лежит в своей подозрительной пижаме и не знает, как далеко им предстоит оказаться друг от друга. Такое расстояние не одолеть за неделю, такие препятствия не пройти пешком, до Берграйха не добраться повозкой или каретой, туда донести могут лишь крылья, крылья сильные, быстрые, свободные, напоенные ветром, вскормленные небом.
«Ну, еще лапы», ― на миг отвлекся Фин.
Эти крылья ставят под сомнение необходимость обращаться человеком, с этими крыльями он когда-то в глубоком детстве не был готов расстаться и на миг.
«В конце концов, ― думал он, отстраняя соколиные порывы, ― я ведь не хочу, чтоб она выдернула меня из Берграйха».
Сейчас он ощущал себя больше человеком, чем соколом, и какое-то время даже был вынужден старательно контролировать каждое движение крыльев и хвоста, настолько его захватили мысли. В конце концов, он все же справился с непослушным сознанием, затопленным воспоминаниями и мечтами, и рассредоточил внимание, позволяя птичьей части взяться за управление хотя бы полетом. Думать о чем-то во время полета было не в новинку, но отчего-то в этот раз совмещать эти два занятия было невозможно.
Вообще говоря, он немного беспокоился. Рия и в прошлый раз долго не звала его, но теперь, когда он ощутил, как сладко и быстро может биться сердце рядом с ней, каждый день без зова воспринимался совсем иначе. Порой он вдруг ловил себя на размышлениях о том, чем она может быть сейчас занята, что изучает, как проводит свободное время. Порой думал, кому может принадлежать пижама и старался отогнать мысли о том, что, вероятнее всего, она досталась девушке от того оборотня, который отчего-то постоянно рядом с ней.
Он был уже на подлете к Академии, когда его вдруг опалило знакомым ласковым пламенем, вымывающим остатки усталости, казалось, исцеляющим. Как-то раз ему уже довелось испытать это, и сожжение пера считается приятным ощущением для высшего оборотня, но не сейчас. Только не сейчас! Едва он осознал, что происходит, ночь, снег и мороз обрушились на него невыносимым ударом, ветер вдруг стал подобен тому, что уничтожал его во время шторма. Дыхание вырывалось с хрипом, и он, сражаясь со ставшей вдруг враждебной стихией, едва добрался до знакомого окна. Но оно было закрыто, а шторы наглухо задернуты. Теперь ему хода внутрь не было, как не было и возможности пробить охранные чары Академии и разбить стекло.
Не может быть! Она, должно быть, сделала это случайно, и теперь вот-вот выглянет, всматриваясь в ночь, дожидаясь его.
Но ничего не произошло. Окно не открылось, встревоженное лицо Рии не появилось из-за плотной шторы. Он был один, совершенно один в непрозрачной пустоте зимней ночи, он был один, и только снежинки неторопливо танцевали вокруг него, то и дело вихрясь хороводами.
За шторой вдруг зажглись три огонька, и Фин, почти утративший надежду, воспрянул, чтобы тут же поникнуть вновь: в свете свечей он ясно рассмотрел две тени, что отбрасывали мужской и женский силуэты на штору, будь она неладна. Внутри что-то обломилось. Он почти слышал щелчок под ребрами, после которого грудную клетку заполнила боль, какой он не ощущал прежде никогда. Глаза застила белая пелена, так похожая на снег, и он сделал единственное, что еще мог – отступил, пропуская сокола вперед.
Что было дальше, Фин помнил смутно, он только спустя некоторое время осознал себя безумно бьющимся в окно, в стену, царапающим раму. Он, больше сокол, чем человек, на время утратил контроль, полностью отдавшись на милость своей истинной сути, которая вдруг поступила совершенно не так, как он ожидал. Фин рассчитывал, отступая в тень, что очнется где-то над соседней деревней пожирающим крысу или курицу, вместо этого его птичья суть стремилась туда же, куда и человеческая, и, в отличие от человеческой части, не имела привычки отступать из гордости или чувства собственного достоинства. Сокол знал, чего хочет, и был готов вырвать это из лап судьбы любой ценой. Даже если для этого придется пробить лбом стену.