Где-то в этот момент вернулся дед Эш. Сразу же полез в шкаф, достал пузырек и влил его содержимое в меня без каких-либо вопросов и уточнений.
Честно, я просто обалдел от такого обращения. Именно поэтому у домовика все и получилось.
Тело быстро отказалось меня слушаться, чем мерзкий дед и воспользовался. Подошёл, поднял меня, точно бревно, на руки. Тетка Ыгая тем временем подложила матрас, застелила его бельем, бросила ароматную подушку - какой-то наполнитель, скорее всего, из луговых трав.
Дальше меня все тем же бревном отнесли в ванную и раздели. Совсем!
Подобного стыда я не испытывал давно... Никогда.
Помыли.
А этого с младенчества за мной не водилось!
Насухо вытерли, напитав мою кожу каким-то лосьоном, вдели меня в чистое белье и свободную мужскую пижаму (хвала великим, что мужскую, иному варианты я бы уже не удивился, но, вряд ли, пережил бы его без последствий) и вернули туда, откуда взяли. На пол.
Я лежал, сверкал багровыми пятнами на лице и не мог сказать ни слова - язык и губы, как и все тело, по-прежнему оставались неподвижными.
Я лежал и на все лады проходился по одной ржаво-едкой, кошмарно-вредной, абсолютно нечуящей тормозов ведьме.
Я лежал и ждал. Ждал ее возвращения. Ждал, когда меня попустит коварное зелье, и я снова смогу ощущать тело своим. Крепким, верным, надёжно подчиняющимся.
Ждал своего часа Ч - честной мести чокнутой ведьме.
Девчонке, что жила в этой по-армейски обставленной комнате в обществе не менее чокнутых, но предельно честных домовиков.
Интересно, все ведьмы так живут или только эта против роскоши и излишеств?
Нет, здесь было весьма уютно, но это все стараниями тетки Ыгаи. А в целом, если посмотреть отстраненно, то две металлические кровати, пара простых одеял, обыкновенное же белье, один шкаф, два стола, пара стульев, пара тумб. Все.
Ничего отвлекающего, завлекающего и усмиряющего.
Поэтому вопрос "что я здесь делаю?" продолжал во мне пениться и дребезжать.
На нем сосредоточились все мои гневные мысли.
Последнее, что я помнил весьма отчетливо, это разговор в доме у Асалана Римса. Его жуткий рассказ об открытии своего дара, попытку проучить и приструнить недалёкого умом меня.
Кстати, со своей недалекостью я был полностью согласен. Подставился как простофиля. Все же в нашей самоуверенности аристократов таится и наша слабость. Ровно как и из нашей приверженности чести исходит возможность бесчестия.
Потом были крики, рев напуганных гостей госпожи Римс, кидающийся в разные стороны персонал особняка.
Вот всплыло воспоминание о внезапной гибели мажордома Римсов, доброго и отзывчивого господина Гравитса.
Вслед за этим запрыгали конвульсивно-гневные мысли о глупейшем проступке Римса старшего, подвергшего прогнозируемой опасности стольких близких и доверяющих ему господ.
Это же надо было догадаться выкрасть яйцо фейррона и притащить в свой дом?!
Дальше вспоминалась оранжерея и яйцо в моей руке. Ну... или почти в моей. На пути попалась неадекватная родительница-фейррон, потерявшая дитя и выполнявшая свой материнский долг, как умела.
Многоматерно.
Лично я эту мать помянул не единожды, приложив чувственным словом не самого пристойного содержания.
Пришлось даже побиться об ее самые разные неприступные части, прежде, чем мы смогли договориться.
Фейрроны - существа, может, и не самого приятного вида, но не менее разумные, чем мы, сколь бы странным это не казалось. Да, они не обладали речью в нашем понимании. Той самой второй сигнальной системой, что отличала нас, существ мыслящих и говорящих, обличающих видимые образы в словесные формулировки и имеющих возможности выстраивать взаимодействие посредством этих условно-рефлекторных связей. Но фейрроны, как и большинство тварей Великой Пустоши, определенно понимали наши действия и откликались на них. Войной или миром - это уже зависело от того, с каким предложением мы к ним шли.
Вчера, по крайней мере, нам с фейрроном удалось договориться. Помнится, я даже подлечил успокоенной мамаше раны, нанесенные Римсом и его сообщниками. Они не были моментально смертельными, но все же могли доставить изрядное количество неприятностей, смысла в которых я не видел. Поэтому позаботился о твари, как смог.