– Ты – всего лишь выбраковка, Фархи. Мусор на бриллианте, скол, который был необходим лишь для того, чтобы уберечь заключенную в нем истинную ценность. Предтечи умнее нас, потому семя дало два ростка. Один крепкий и сильный, другой – губка, которая впитала худшее и бесполезное. Я думал, моей не слишком умной дочери хватит ума быть благодарной за эту участь.
Фархи стоило больших трудов побороть в себе желание выцарапать его идеальные глаза и воочию убедиться, есть ли за ними хоть что-то от живого человека.
– Твоя ценность сбежала, – огрызнулась она. Злость всегда глушила в ней разум, но сегодня Фархи было особенно приятно спустить ее с поводка. Что еще они могут с ней сделать? Убить? Как будто она когда-то боялась смерти. – И я не слышала, чтобы ищейкам удалось вынюхать след.
Маларис наотмашь саданул ее по лицу. Сила удара легко опрокинула Фархи на спину.
Он неторопливо вложил закладку между страницами, закрыл книгу и изящным движением руки рассеял ее: толстый старинный фолиант превратился в облачко искрящегося тумана. Маларис поднялся. С высоты своего немалого роста на Фархи смотрел один из самых грозных членов Безмолвного совета. Его именем вершились самые страшные приговоры, устраивались самые беспощадные чистки, а порой уничтожались целые поселения. Девчонка у его ног была всего лишь выбраковкой, чья жизнь не стоила даже среза его ногтя.
– Сегодняшняя дерзость – последнее, что ты себе позволила в моем присутствии. Надеюсь, того небольшого ума, который ты одолжила у брата, хватит, чтобы раз и навсегда запомнить – ты иччера, мусор. Еще раз назови меня отцом – и будешь остаток дней коротать в компании гаруспиков. Ты же знаешь, какими аккуратными они могут быть и как долго могут поддерживать жизнь в теле даже после того, как из него вынули все внутренности.
Фархи сглотнула, беспомощно отползла назад. Гаруспики?! Тонкая улыбка разрезала его губы, обнажила заточенные зубы пираньи. Он не шутил, напротив – всем видом давал понять, что не решил, стоит ли оттягивать угрозу.
– Я была… неразумна, Маларис. – Она поднялась, сгорбившись, понурившись, не смея поднять взгляд. После удара челюсть жутко саднило, зубы тонули в кровоточащих деснах. – Это больше не повторится.
Он не удостоил дочь ответом.
Опомнилась Фархи много позже, когда неслась прочь из удушливого плена сада и, не разбирая пути, влетела в самую гущу ядовитых лоз. Хищницы алчно накинулись на нежданную гостью, будто та пришла сюда лишь за тем, чтобы стать сосудом для их отравы. Фархи рыдала в голос и остервенело вырывала вошедшие глубоко под кожу шипы, некоторые из которых успели пустить корни. Стыд затмевал все прочие чувства, а боль казалась всего лишь ничтожным отголоском его всеразрушающей махины, которая подмяла под себя Фархи и шинковала на крошечные кусочки.
Она так просто не сдастся.
Она докажет, кто прав.
Хани
Звук слышался отчетливо. И он приближался.
Северянка осторожно высунулась из-за покрытых сверкающим инеем можжевеловых ветвей. Стрелу она держала на луке, но тетиву натягивать не спешила. Охота не терпит торопливости, особенно охота на крупную добычу.
Он стоял метрах в пятнадцати – белый олень, с покрытыми ягелем рогами, из-за чего они сделались похожими на корону из снега. Массивная грудь от дыхания мерно расширялась и сужалась; наполненные грустью влажные темные глаза осматривали окрестности. У всех оленей, которых Хани доводилось видеть, глаза были грустными, как будто животные заранее знали, что Изначальный привел их в этот мир для единственной цели: стать прокормом для северного народа. Первого оленя она убила в свою двенадцатую зиму и до сих пор отлично помнила ту охоту. Лук был слишком тяжелым, а она – слишком слабой, чтобы как следует натянуть тетиву. Но за спиной стоял отец, и одно его присутствие вдохновляло на хороший выстрел. Хани не могла вернуться домой без добычи в свою первую зрелую охоту[1]. И она все-таки подстрелила того оленя. Рука дрогнула, задела сухую ветку. Олень среагировал на шум и дернулся бежать. Стрела ударила его в бок. Девушка хорошо помнила тяжелую руку отца, когда он угостил ее подзатыльником. «Идти за ним будешь сама», – предупредил он. И она водила раненого зверя до самого заката – глубокий снег обнимал ее ноги, сковывал движения. Олень чувствовал погоню и первое время силился убежать, но рана постепенно лишала его сил. В конце концов, он упал. Хани пришлось перерезать ему горло, но что самое поганое – она заглянула ему в глаза. Дура! В тот день она вернулась с добычей и ощущением смерти в ладонях. С тех пор прошло четыре зимы, а руки все так же помнили ту первую кровь.
1