И тогда, и позже, и теперь…
Что мы помним из детства? Водянистое молочное мороженое за три копейки с изюмом. Сладковатый вкус муравьиного сока на травинке, возню жука в спичечном коробке. Безвкусные чёрные ягоды с безвестного кустарника, сытную волну аромата поджаренных на широкой чугунной сковороде семян подсолнуха со скамейки у подъезда, где сидят чьи-то бабушки. От ничьих пахло иначе, – духами, ванилью или опилками, в зависимости от того, где служили они: в театре, в музее или в цирке.
Вспоминается вкусный запах заледенелого белья. Принесённое с мороза, оно стояло колом, в форме высушившего его ветра, со следами верёвки, да чёрных, изморённых трудом и морёных дождём деревянных прищепок. Бельё глухо ломалось, источая радость, ту беспричинную, настоящую, которую не выдумать, про которую не соврать. Она просто случалась, – каждое утро, в любой день, во всякий вечер.
Безразмерный послеобеденный сон и слишком короткие кинокартины по воскресеньям, предвкушение Рождества и разочарование первой новогодней ночи, когда, переводя взгляд с тёмного, побитого молью, неба на керамические указатели с фамилиями жильцов подъезда, ты находишь вдруг свою, видел которую не единожды. И не понимаешь, – отчего оно, это чувство несбывшегося, переживание потери, когда у тебя, вроде бы, всё ещё впереди. Конечно, если верить тем, кто уверяет в этом.
А после, на границе детства и того, что дальше: тень первого трамвая за окном, заляпанные грязью огоньки уходящего последнего автобуса в ночи, и долгая дорога домой, как к себе. С неизменными соловьиными распевами, либо скрипом половиц снега под ногами.
Мы сверяем своё сегодняшнее с теми вкусами, запахами и звуками из прошлого. Но можно ли так, уместно ли, нет ли в том подвоха? Ведь кто-нибудь позже, потом станет равнять своё настоящее с минувшим, и ему тоже покажется, что «всё было не так». А жизнь-то, она одна… так старается угодить всем. И тогда, и позже, и теперь…
До-ми-соль-до…
Холодной рукой осень проводит по влажной спине августа. Не подумавши, сходу. И нежна вроде, да студит до иззябу. На слабом уже огне солнца воздух густеет лишь к полудню. Кузнечики грузно скачут, подбрасывая ввысь щепоть пыли, глухо бьются о землю, отлетают в паутину травы, где плутают недолго, а выпутываясь, не рассчитав сил, иль от обиды и с досады, подпрыгивают так высоко, что царапают угловатыми локтями редких прохожих.
В забытьи отрешённости, увитый заученными с жёлтого клюва трелями, будто плющом, соловей блуждает среди ветвей старой яблони. Покинутая собственными плодами, привечает она от тоски любого, предоставляя: кому кров, иному тень, а которому достаёт из-за пазухи припрятанное для себя яблочко. Пусть пыльное с одного боку, тёплое, вялое, душное, но от души.
Дождавшись заката, коротко стриженый юный ёж на высоких ножках, голубоглазый, но толковый, как почнёт сумерничать, шурша ламбрекенами золотистых трав, подле растрескавшихся, натруженных пяток яблоньки, так что звёзды примутся моргать от умиления, в такт стука его честного сердца.
…Нам бы набрать вновь россыпь мелких груш с междупутья, и стоя на верхней ступени станка хора, поспешно скусывать их с хрустящего мелким песком хвоста, дабы быть готовыми отозваться на призыв к распеву:" Улыбнулись. Вдох, выдох, вдох. Животики подобрали… До-ми-соль-до…"
Все невыплаканные слёзы лета оставлены на осень. Да точно ли, что все?..
За поворотом календаря
Август пакует вещи. Туго укладывает прозрачное летнее бельишко в безразмерные виноградные листы, вместо него надевает плотный золотистый, чуть ли не до пола, жакет, точь-в-точь под цвет поля спелой ржи. Скрепив на шее длинный седой шарф брошкой паука, небрежно оборачивает пергаментом кленовых листьев заплаканные в предвкушении расставания шёлковые платочки паутины, со слабой надеждой отстирать их после.
То, что не выйдет унести с собой, раздарит август. Не враз, но вдумчиво, дабы нужное кому, а не так, чтобы взяли да бросили стыдливо после, едва скроется он за поворотом календаря.
Провизию, – калёные неколотые орехи, да вяленые плоды, оставит на потом в высоких туесках полых деревьев, неглубоких дуплах и лукошках оврагов, выстланных для сохранности стружками сена.
Устраиваясь с краю нагретого солнцем пенька, август присаживается на дорожку, и глядит, как вослед закату редеет, рдея лес, как воздух делается лёгким и мятным. Прислушиваясь к тихому редкому теперь разговору птиц между собой, старший месяц лета грустит, ибо, – хотя им и в разные стороны, но всё же тоже придётся улетать.