Он вдруг понял, что весь мир крутился возле него только благодаря жене, ради которой воевал. Которая, полюбив однажды безоглядно, раз и навсегда, сдалась на его милость, обслуживая годами без ропота, в ожидании, пока он отдохнёт, наконец, от войны, и станет прежним, тем, которого провожала в сорок первом. Да так и не дождалась.
Кто-то решит, что это неправда, и так не бывает, не могло быть, сказки, мол, это всё. Но сказочники, они никогда не лгут, лишь помогают увидеть то, чего не разглядишь на бегу. А мы всё торопимся куда-то, не оглядываясь на тех, кого любим, и ради кого живём…
Сострадание
Бабочка, стараясь не выронить из горсти крыла росинку, тонула. Она то пыталась грести свободным крылом, чтобы добраться до берега, то переставала, давая себе передохнуть. Если бы ей бросить ртутный шарик воды… Куда как проще было бы, двумя-то руками. Ан нет, – зачем-то, да он оказался ей нужен. И ведь невдомёк бабочке, что пропади она, – измокнувшие одежды потянут её на дно, а росинка, утеряв облик, вольётся в дружный строй многих других капель, и позабудет о ней насовсем.
Быть может, и оставила бы бабочка росинку, коли бы речь шла про неё одну, но посреди пруда, где развернулась драма, барахталась пчела. Измучив вконец, жажда привела её на берег, но не успела бжела5 лизнуть прохлады своим хоботком, как сбившаяся с крыл ласточка, что хлопотала подле своего чада, вылетевшего из гнезда впервые, столкнула её в пруд, даже не рассмотрев.
Пчела давно уж была сыта влагой, а та не кончалась всё. Её было столько, сколь не хотела пчела никогда. Скоро осознав свою беспомощность и одиночество, муха6 стала мёрзнуть7, и вскоре опустила бы свои руки навечно, если б не бабочка. Та, воскликнув: «Держись, я иду к тебе!» – Кинулась в воду, на ходу сдёрнув росинку с языка травы, что росла на бережку. То ли обозналась в спешке, то ли ещё как, но куда вернее было бы хвататься за длинную соломинку, без дела мокнущую у всех на виду, или сорвать с верёвки куста пересохшее, позабытое пауком бельё. Всё бы лучше сгодилось, нежели тянуть воду в воду.
Утомившись глядеть на нелепость происходящего, одной рукой я зачерпнул бабочку, другой – пчелу. Обе были напуганы. На мотылька, дабы не повредить крыльев, дунул легонько, отчего она тут же взлетела. Пчелку наскоро обогрев дыханием, пересадил на цветок, чтобы она обсохла и подкрепилась.
В пустой след, прямо у меня из-под ног выпрыгнул в воду совершенно зелёный кузнечик8. Повеса, хлыщ, бонвиван9 он сделал это не от того, что хотел кому-то помочь, но лишь затем, дабы похвастать своей удалью и статью. Кузнечик определённо знал, что я достану из воды и его, причём дважды, ибо он, по обыкновению спутав части света, снова угодил в пруд.
Сострадание само по себе – самообман, но лишь об руку с рассудком, – он тот посох, на который опирается доброта.
Не дожидаясь ответа
Штурвал лимона, подгоняемый веслом ложки, кружился от одного стеклянного берега стакана к другому, посреди красного моря чая, в такт чечётке, что отбивали колёса поезда. Стоны шпал, усиленные эхом, бежали, опережая локомотив, загодя возвещая о скором появлении «скорого». Увертюра грядущего видения готовила к чему-то грандиозному и величественному, но увы, поезд исчезал быстрее, чем упоминание о нём. Так же поспешно и охотно мы расстаёмся с дурными воспоминаниями, считая их никчемными, либо не существовавшими никогда. По крайней мере, в нашей жизни.
К вечеру небо выцвело и потускнело, отчего отчётливее стали заметны фигурные скобки ласточек и беспорядочно рассыпанные тире стрекоз. Стеклянные их крылья будто растаяли, отчего гудение выглядело по-меньшей мере нелепо, если вовсе не пугающе. За всею этой вознёй я не расслышал стороннего, непривычного шума за дверью. Кто-то просился в дом, да так тихо, неуверенно, что не будь у меня пса, я ни за что не обратил бы внимания на этот звук. Отворив дверь, в сумерках я разглядел спину спешащего прочь человека. Одетый в нечто безразмерное, похожее на подрясник без пояса, прикрывающее обувь, он тяжело ступал, так как плечи незнакомца оттягивала сума, больше похожая на короб.