- У меня за плечами всего два класса церковноприходской школы, подал голос Данила Резниченко. - Вашей премудрости я не осилю. Знаю только одно: закончится война, наши сломают хребет фашистам и тогда тебе, Юрий, при жизни поставят памятник в Дубравке на майдане. Но это в будущем. А сейчас ты должен как можно быстрее пробиваться к нашим. Нельзя тянуть, каждый день дорог. Ты такую силищу в руках держишь, что подумать и то страшно... Люди говорят, в плавнях партизаны объявились. До них куда ближе, чем до линии фронта. Только правду ли говорят насчет партизан?
- Слухи такие неспроста, - заметил Федор Иванович. - И в наших краях партизанам дело найдется. Плавни мы сможем разведать. Допустим, выйдем на партизанский отряд. Может статься, партизаны имеются, а связи у них нету. Что тогда?
- Тогда - все тот же путь, к линии фронта, - живо откликнулся Юрка. Только дойду ли? Речь ведь не обо мне, не о моей жизни. Нынче гибнут многие, никто не заговорен от пули. Только бы вот донести до своих, передать им то, что сделано, а потом и смерть не страшна. Только бы донести!..
- Да, закавыка... - послышался в темноте голос пасечника. - Ежели по совести, то тебя, Юрий, в такую опасную дорогу посылать никак не следует. Не себе ты теперь принадлежишь, хлопче, не себе... Беречь тебя надобно. Да вот беда - компания у тебя подобралась нестроевая. Один костыли таскает, другой шагу ступить без одышки не может, а третий дитя еще, сосунок...
Меня как пружиной подбросило.
- Это кто сосунок? Я, что ли? Да поручите мне, я хоть сейчас, прямо из этой хаты, пойду, куда надо. И до самой Москвы идти буду. На животе поползу, если потребуется...
Яркий свет автомобильных фар ударил в окна хатенки и высветил комнату, печь, лежанку, вышитые рушники, фотографию Варьки на стене. В желтом отблеске лучей хорошо стало видно бородатое лицо пасечника, сгорбленные плечи Федора Ивановича, стоящего недалеко от окна Юрку.
- Это немцы! - приглушенно сказал Федор Иванович, подхватывая костыли. Резниченко оттолкнул Юрку от окна, хрипло проговорил:
- Тикай, Юрко! Це за тобой... Разнюхали, сволочи!
У меня стали стучать зубы. Будто сквозь туман я увидел, как Юрка, лежа на полу, вытаскивал из-под печи автомат и гранаты, те самые гранаты в сумке, что остались лежать на повозке в камышах. И автомат был тот самый, но уже с диском.
В двери колотили чем-то тяжелым. Тонким голосом кричал за окном гитлеровец. Грохнул выстрел, второй... По двору, в свете направленных на хату фар, метались темные фигуры. Федор Иванович рывком выдернул из рук Юрки автомат, ткнул стволом в окно. Длинная автоматная очередь оглушила меня, на миг стало тихо.
- Не стреляйт! Не стреляйт! - несколько раз взахлеб прокричали со двора. - Всем, кто живет изба, будет хорошо, все получайт деньги, все...
Снова застрочил автомат на подоконнике. Голос умолк. Фары погасли. Во дворе засверкали вспышки очередей.
Чьи-то руки с силой схватили меня за плечи:
- Ты меня слышишь, Андрей? Возьми, спрячь побыстрее! - Те же руки толкнули меня в сени, оттуда - в каморку, к окну, выходившему в сад. Голос Юрки-Ленинградца, невидимого в темноте, растворялся в криках и бешеном стуке прикладов: - В этой тетради все... Расчеты, записи, схемы... Кому надо - поймут. Все это очень нужно там, за линией фронта! В тетради и мой адрес... Ну что же ты? Прыгай, прыгай скорей!..
За закрытой дверью хаты грохнул взрыв. С перепугу я присел, прижал тетрадь к животу. Толстая тетрадь, липкая от пота, была в твердом коленкоровом переплете. Юрка подхватил меня сзади под мышки и приподнял. Сквозь выстрелы, что раскалывали ночь, я услышал рядом звон разбитого стекла, что-то больно кольнуло в спину, и я понял, что вываливаюсь наружу вместе с оконной рамой. В лицо пахнул свежий воздух. Я вскочил на ноги, и в ту же секунду кто-то стиснул мою шею, перед глазами заметались оранжевые круги. Горло сжимали железные пальцы.
- Ферфлюхт! Русише швайн! А-а-а-а-а...
Задыхаясь, я в отчаянии рванулся всем телом вверх, обдирая лицо о пуговицы на мундире гитлеровца, и вцепился зубами ему в руку. Пальцы на моем горле разжались, фашист заорал от боли.
Колючки дерезы рвали одежду и тело. Ломая кусты, я бросился с обрыва в воду, не выпуская из рук тетради. Все полетело кувырком - деревья, черное небо, вода, в которой полыхало пламя.
Кровавые отблески на волнах были отражением разгоравшегося на берегу пожара. Над обрывом горела хата Данилы Резниченко. Огонь мешал немцам, они плохо видели реку, очереди хлестали по воде наугад. Я плыл, держа тетрадь в зубах, загребая левой. Правая рука почему-то стала непослушной, толчок в плечо, на который я сгоряча не обратил внимания, постепенно расползался тупой болью по всему телу. Закрывая грозовые тучи, на меня надвигались уже не волны, а какая-то темная стена. Я чувствовал, что вода вот-вот сомкнется над головой, и сопротивлялся что было сил. Попытался набрать в легкие побольше воздуха, а дальше началось забытье...
Шалун ветер забирается под рубаху, приятной свежестью ласкает щеки, шею. Палуба теплохода слегка вибрирует, пенистый след кипит позади и разбивается о волны. Ветер несет мелкую пыль брызг. Юрка придерживает соломенную шляпу, не отрываясь смотрит на далекую синь берегов.
- Папа! Папа! - Юрка протягивает руку, показывает на полоску земли, подернутую дымчатой мглой: - Ты во-о-н там жил, когда был маленький?
- Там, сынок, когда был чуточку старше тебя...
- А где же река?
- Реки больше нет, есть море. Видишь, какое оно огромное...
- И твоего родного села тоже больше нет?
- И села уже нет. Только море. Да высокие кручи.
Мы стоим на палубе и смотрим вдаль, туда, где виднеются кручи. И мне не верится... Не верится, что все это было тогда, давным-давно: неподвижные запыленные фашистские машины вдоль дороги, "рама", споткнувшаяся в небе о невидимую преграду, эхо взрыва, долетевшее из плавней, ночь, стрельба, горящая хата, Юрка-Ленинградец и... тетрадь в коленкоровом переплете. Неужели все это только пригрезилось мне?
Мы с сыном прислушиваемся к всплескам волн за бортом. Там, где море сливается с небом, поднимается плотная туча. Крепчает ветер. Быть дождю. Я точно знаю, что будет дождь, - проклятое плечо, в котором навеки осталась вражеская пуля, всегда ноет к непогоде...
С каждой минутой отдаляются синие кручи. Над самой водой с криком проносятся чайки.