В комнату к нему не заходил никто, кроме стройной девчонки с редкостно надменным личиком, которую Толя про себя обозвал "фельдшерицей", потому что на сестричку, даже медицинскую, она не тянула никак — таких сестер в колыбели давят. Она бегло оглядывала Толину руку — на запястье остался широкий багровый шрам, но в остальном раны как не бывало — и уходила. Еду для пленника оставляли обычно на полу, пропихнув поднос в полуоткрытую дверь. Один раз только вломились, гремя железом и увесистыми золотыми цепями, трое плечистых и невысоких, как большинство тутошних жителей, мужиков, Толя опять решил, что его сейчас убьют. Но мужики только поспорили, да и убрались восвояси, даже не глянув на Толю, безуспешно строившего героические рожи.
На третий день Толя откормился и отоспался достаточно, чтобы, встав с кровати, не только отлить поспешно да и завалиться обратно, но подойти к окну, прорубленному, как назло, довольно высоко и в другом конце комнаты.
За окном был внутренний двор замка. Туземцы ворочали здоровенные тюки и бочки, по временам прерываясь, чтобы закатить грандиозный скандал, отголоски которого долетали даже до рядового Громова, на высоту пятого этажа. Толя смерил взглядом окошко — нет, даже если в трубочку свернуться, плечи все равно не пройдут. Да и хорошо же он выглядеть будет, пропихиваясь через окно на глазах всего замка. Ночью?.. Ну ладно, ночью можно, если добыть веревку… а откуда?
Надо отдать начитавшемуся "Графа Монте-Кристо" Толе должное — он не принялся немедля рвать простыни на ленточки, а вначале попробовал прикинуть, какой же ширины эти ленты получатся, если импровизированный канат должен доставать до земли. Выходила тесемка, на которой и кошку спускать страшно, потому что простыня была одна, а валяные шерстяные одеяла без ножа на полосы не пустишь. Ножа у Толи не было. Вдобавок оказалось, что порвать он не может даже простыню — та была льняная, жутко прочная, — и всю идею пришлось пустить на утиль.
Никаких других планов побега Толя придумать не мог, как ни роились в его мозгу воздушные шары Сайруса Смита, подземные ходы и бравые штурмы крепости изнутри на манер никогда не виденных, но немного знакомых по пересказам менее идеологически подкованных товарищей американских боевиков.
Толя Громов был товарищем идеологически подкованным. Это значило, что он больше доверял замполиту и комсомольским вожакам, чем своим мозгам. До тех пор, пока шаткая конструкция, заменявшая советскому солдату мировоззрение, не сталкивалась с реальностью, все было более-менее в порядке. Но при первом же столкновении оказывалось, что реальность неизмеримо прочнее. Тюремная камера служит неплохим укрепляющим для убеждений, только если они у тебя есть. Толя же проводил время, пытаясь соединить несоединимое, — то, что видели глаза, с тем, что вбивали в мозги.
Толю Громова учили, что в стране, которую пришла освобождать от феодального гнета Советская армия, царит эксплуататорский режим, население стенает под ярмом и ждет не дождется своих спасителей… за исключением, само собой, наймитов местной буржуазии, которую так и подмывало назвать непонятным и красивым словом "компрадорская". И Толя верил в это довольно долго… аккурат до того злосчастного боя.
При одном воспоминании о том, с какой яростью сражались солдаты Бхаалейна, у Толи мутнело в глазах. А еще неприятней было думать, что здешние, насквозь феодальные жители оказались ничуть не более отсталыми, чем героические советские бойцы. Во всяком случае, в военном деле на свой лад.
Заскрипел замок, и дверь отворилась. Толя на всякий случай отодвинулся к дальней стене.
Первым в его камеру вступил здоровенный мужик в кожаной куртке и с самострелом в руках. Стальной наконечник притягивал взгляд Толи, как змеиное жало — птаху. Рядовой Громов успел понаблюдать, как солдаты здешнего барона тренируются в стрельбе из этих чудовищ. Короткие и толстенькие стрелы пробивали доски не хуже пистолетных пуль, только темп стрельбы был пониже. За солдатом вошла "фельдшерица", а с ней — немолодой интеллигент в рясе. "Отпевать будет", — немедля решил пессимистичный Толя, хотя крестов на груди старикана не болталось. Он стиснул зубы и приготовился умереть с честью.
— Стыдно вам должно быть, — пробасил Вирронакс. — Об эдакого труса руки марать позорно. Ни воин, ни маг, ни честной работник — одно слово, чужинец.
— Тогда что ж ты его на мушке держишь, доблестный? — огрызнулась Моренис. Надо сказать, что Толя и вправду был мелковат для десантника, да еще и солдат-первогодок — Ждешь, что этот трус тебе в горло вцепится? Из тебя таких, как он, можно штабелями кроить.