— Все что есть в усадьбе — в твоем распоряжении, это твой дом теперь. Я хочу, чтобы ты знала это.
Мея слушала его, жевала и чувствовала, что ей становится трудно глотать.
— Я никогда не рыбачила…
— Ничего страшного, я могу научить тебя как-нибудь.
Ей нравилось его морщинистое лицо, когда он улыбался, и его сдержанная манера говорить. Торбьёрн задерживал на ней взгляд только на короткие мгновения, словно стеснялся, а она расслабилась настолько, что осмелилась налить себе еще кофе, хотя ей пришлось наклониться через стол, чтобы дотянуться до кофейника. Было уже поздно, но солнце светило в окно, и она и без кофе не смогла бы заснуть.
— Ага, сидите и кайфуете.
Силье, бледная как тень, стояла в дверном проеме в одних трусах, грудь висела. Мея отвернулась.
— Иди к нам и садись, пока твоя дочь не приговорила батон, — сказал Торбьёрн.
— Да, моя Мея способна сожрать все в доме, если ты ей позволишь, — буркнула Силье, проковыляла через кухню, встала под вентилятором и чиркнула зажигалкой. Она с такой жадностью втянула в себя дым, словно не курила сто лет.
Мея машинально напряглась — ей не понравился тон матери. Она видела ее отражение в стекле старинных прадедовских часов: блестящие глаза, ребра, выпирающие из-под кожи, — и сразу захотела спросить, нет ли у нее абстиненции после таблеток. Но она не стала делать это при Торбьёрне, который как раз протянул Силье кофейник.
— Я только что предложил Мее осмотреть усадьбу, — сказал он. — У меня есть несколько велосипедов на случай, если она захочет прокатиться к озеру или в деревню.
— Слышишь, Мея? Почему бы тебе не прогуляться и не познакомиться с окрестностями?
— Пожалуй, завтра.
— Тебе же все равно нечем больше заняться. Прокатись в деревню, может, найдешь там ровесников. Сейчас же фактически лето. Ты ведь не будешь постоянно сидеть здесь и помирать от тоски. — Силье загасила сигарету, потянулась за бумажником, достала из него двадцатку и протянула Мее: — Купи мороженое или еще что-то.
— У нас все уже закрыто, поздно, — сказал Торбьёрн со своего места. — Но молодежь обычно гуляет допоздна. Они, конечно, обрадуются новенькой.
Мея неохотно поднялась и взяла деньги. Силье вышла вместе с ней на террасу.
— Нам с Торбьёрном просто надо немного времени для себя, — прошептала она. — Ты же можешь не возвращаться несколько часов? Езжай и проветрись немного!
Она чмокнула дочь в щеку и протянула ей две сигареты, затем закрыла дверь за собой. Щелкнула щеколда. Мея замерла и еще какое-то время ошарашенно таращилась на дверь. Она слышала шум деревьев за спиной — казалось, они смеются над ней, — потом медленно повернулась, и до нее дошло, что она осталась наедине с лесом. То есть произошло то, чего она так боялась.
Именно такие заброшенные места он и посещал теперь. Давно опустевшие усадьбы с заросшими тропинками. Прорицательница из Кеми сказала ему, что именно там его дочь. «Среди густого леса и деревянных руин, оставленных людьми». И пусть Лелле особо не верил ясновидящим, сейчас он готов был схватиться за любую соломинку.
Хорошо еще, было светло как днем, когда он переступал через прогнившие пороги и, сгибаясь, проходил в двери, еле державшиеся на проржавевших петлях. Щелястый пол скрипел и подозрительно трещал под его ногами, когда он бродил по комнатам, скользя взглядом по обшарпанной мебели, печам и абажурам, покрытым паутиной и толстым слоем пыли. В некоторых усадьбах эхо гуляло по пустым помещениям, тогда как другие, похоже, покидали в спешке, судя по стоявшему на полках фарфору и заключенным в рамки вышивкам с различными мудрыми изречениями.
«Люби меня больше всего, когда я этого меньше всего заслуживаю, поскольку тогда мне это по-настоящему необходимо».
«Довольствуйся малым, не забывай, что погоня за большим зачастую оборачивается только лишними заботами!»
«Счастье заглядывает в дом, если радость живет в душе».
Он подумал о розовощеких женщинах, сидевших у керосиновой лампы длинными зимними ночами с иголкой в руках. Скрашивали ли эти простые истины убогое существование? Может, как раз он и ошибается, считая их смешными?