продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит
руками, покачивает крыльями: «За мной».
Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?
Еще ближе... «Ага, — догадался Вернигора, — я стрелял на очень большой дальности!» Петя
подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь — стрелок замолкает.
Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее,
быстрее, нет же горючего!»
Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь — и «хейнкель» падает в снег, взрывается.
Но успех боя испортила неисправность — не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня —
и все на той же машине.
Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый
Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.
— На ней еще тогда покоробился центроплан, — заключил Петя, — нужно отправлять на завод.
— Да... — протянул Романенко, — пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем — самолетов
и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.
Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно,
полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать — тридцать полетов. А если
опять не выйдут шасси — летчики опытные, сумеют посадить и без них.
...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад.
Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на
износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три
за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.
Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от
фашистских «мессершмиттов».
— Смотрите, смотрите! — закричал однажды во время обеда Петя Токарев.
На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый
силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.
Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и,
словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники
бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.
Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и
только чудом упали где-то рядом.
В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять
километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-
110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:
— Ууу-о-ух! Ух! Ух!
Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но
некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А
на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе
приплюснутым к земле.
Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.
Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один
самолет.
Вечером в летное общежитие пришел Юра Артамошин. Он был старшим сержантом, механиком
по вооружению. А кроме того, комсоргом и настоящим другом летчиков.
Страстный пропагандист и агитатор, Артамошин считал лучшим методом воспитания бойцов
пропаганду боевого опыта отличных летчиков и техников. Вот и сейчас Юра хотел поговорить с
ребятами о Романенко, Коробкове, Алхимове — прославленной тройке полка. Узнав об этом, Миша
улыбнулся и крутанул палку, которую держал в руках. Привычка ходить с палкой осталась у него после
ранения. Иногда в руках Коробкова можно было видеть прутик, иногда красиво вырезанную ножом
ровную ореховую палку.
Пример заразителен, и многие летчики бродили по аэродрому с прутиками и палками различной
величины, подражая лучшему летчику полка.
— Ты, Юра, лучше расскажи об Орлове, — попросил комсорга Коробков. Просьба была не
случайной. Дело в том, что в полк Артамошин пришел раньше нас и знал тяжелые, пожалуй, самые
трудные бои начального периода войны.
Юра умел хорошо рассказывать. Его упрямо сжатые губы, а главное, горящие гневом и ненавистью
к врагу глаза моментально приковывали к себе аудиторию.
— Орлов прибыл в наш полк в 1940 году, — начал Артамошин. — Как-то раз ему одному
пришлось вести бой над линией фронта с двадцатью Ю-88. Не успели «юнкерсы» отбомбиться, как
советский истребитель на глазах пехоты сбивает одного, второго, но и сам гибнет в неравном бою.
Так погиб комсомолец Орлов. Что руководило им? Конечно, любовь к Родине, ненависть к
фашистам и мечта быть смелым летчиком, достойным своего народа.
Мы слушали Артамошина, и каждому хотелось стать героем.
Утром мы парой с Мовчаном снова вылетели на штурмовку. В районе станции Износки командир
сразу отыскал цель. Зенитных орудий не было, и мы быстро расправились с грузовиками.
Через несколько минут после нас произвели посадку Алхимов и Вернигора. У самолета Петра нет
правой стороны капота. Как он мог так лететь? Просто чудо. Сам не увидишь — так не поверишь.
Алхимов с чуть заметной улыбкой слушает доклад ведомого.
— Понимаешь, появляются два Ме-110, — горячится Петя. — Ты падаешь на одного из них, он
горит!
— Вы не тыкайте, Вернигора, доложите, почему штопорили, вместо того чтобы сбить второго?
Улыбка у Коли Алхимова пропала, голубые глаза стали жесткими, даже колючими, а рубец на щеке
покраснел от гнева. С Петром они были друзьями и уже давно на «ты», а не выдержал Николай только
потому, что вокруг столпились летчики, техники. Подошел и командир полка Николаев.
— Второй же Ме-110 сумел уйти. Понимаете, — обратился Вернигора к полковнику, — когда
повернул машину, я хорошо видел очередь и пламя на «мессере». И вдруг — хлопок справа, самолет
сорвался в штопор.
— Почему сорвались в штопор? — спрашивает Алхимов.
— Не знаю почему, но вращался самолет настолько энергично, что еле-еле вывел его.
Николаев забрался под самолет, внимательно осмотрел капоты и вытащил из радиатора несколько
сучьев.
— Это я зацепил за деревья, хорошо, что в овраге вывел, если бы не овраг... — пытался
оправдаться Петя.
Николаев приказал инженеру Сидорову проверить замки капота.
— Сорваны, многие из них на земле закрыты не были... — доложил через две-три минуты
Сидоров.
Уважали мы Сидорова. Честный, прямой, не боится, что и ему попадет, если признают вину
технического состава.
— Понятно, — строго посмотрел Николаев на Сидорова, — кто готовил самолет?
— Сержант Барсков! — ответил инженер.
— Под суд! — отрезал командир полка и зашагал по направлению к КП.
Сидоров опустил голову. Барсков, обычно с розовым румянцем на лице, побелел, в глазах
засеребрились слезы. Все молчали.
Сержант Барсков был одним из лучших механиков. Он пришел в полк вместе с нами. Работал
всегда хорошо и имел несколько благодарностей за отличную работу.
Барсков не закрыл замки капота перед вылетом, и огромный дюралевый обтекатель мотора сорвало
воздушным потоком. Самолет сорвался в штопор, и летчик мог погибнуть. Этого было достаточно, чтобы
отдать под суд любого — в отличника, и лентяя. Но Барскова было жалко.
За Барскова вступились все. Уговорили Шведова и направились на КП. Николаев согласился с
нашими доводами. Барсков отделался арестом.
...Погоды не было несколько дней подряд. В другое время обрадовались бы летчики небольшой
передышке в полетах, но сейчас не до отдыха. Враг все еще в ста пятидесяти километрах от Москвы. И