— Государь император тоже предается грешной любви, — Аарон высоко вскинул голову и устремил в глаза папы настойчивый взгляд. — Ты же сказал, святейший отец: "могущество руководить душами". А ведь я же не властен так руководить душой государя императора, чтобы он не предавался грешной любви.
— Ты властен, Аарон. Я уже сказал тебе, что его мечтаниям нужно предложить образ женщины, которую он сможет полюбить.
— А если ничей образ не сможет вытеснить Феодоры Стефании из его мечтаний?
И тут же страх охватил его, как только он произнес эти слова. Подумалось, что вновь он задремал стоя и видит сон. Настолько невероятно было то, что он увидел.
На глазах Сильвестра Второго блеснули слезы.
— Недалеко уже это время, — прошипел он сквозь крепко стиснутые зубы, — когда церковь будет обладать вихрем своего могущества, истекающего из мудрости, любой соблазн греховный будет отвращать от душ и тел даже самых могущественных владык мира сего.
— От любых, святейший отец?
— От любых, сын мой.
— А если закованный в броню государь станет упорствовать?
— Тогда этот вихрь сорвет с его закованных в броню плечей пурпур. Я, пожалуй, до этих времен не доживу. Но ты доживешь. Верю, что доживешь.
Оказалось, что для удаления Феодоры Стефании от Оттона вовсе не надо ждать предсказанных Сильвестром Вторым времен.
Спустя несколько дней после коронации Стефана Венгерского Оттон заявил папе, что решил взять себе супругу. Правда, признание это он сделал не добровольно — с большим трудом вынудил Сильвестр Второй изложить неизвестное ему решение, принятое в Венеции и столь старательно утаиваемое императором, что среди особ, которые вернулись с ним в Равенну, лишь Феодора Стефания и Пандульф Салернский знали об отправленном за невестой посольстве.
Направляющаяся к Риму императорская процессия провела ночь в маленьком селении между Арецией и Орвието, ближе к Ареции. Далеко позади за собой оставил Оттон конные отряды под водительством Генриха Баварского и епископа Бернварда — ему поскорее надо было соединиться с маркграфом Гуго, который, по имевшимся сведениям, осаждал Рим. Правда, Петр, епископ коменский, иначе объяснял побуждения, склоняющие Оттона к столь поспешному удалению от конницы Бернварда и Генриха: шепотом сказал он Аарону, что близ Ареции идет мор, вернее, два мора, потому что падают и копи и люди; сразу шестьдесят баваров слегло, третья часть из них отдала душу. Не удивительно, что император стремился со всеми, кто ему ближе, очутиться как можно дальше от Ареции. На Аарона очень подействовали слова епископа Петра: Сильвестр Второй последнее время жаловался на разные недомогания. Мучил непрестанный кашель, очень болело горло: говорил он приглушенным голосом, еле слышным, с каждым днем все более хриплым. "Я предпочел бы лишиться правой руки и глаз, нежели речи", — шепнул он как-то Аарону с грустной улыбкой. Неужели святейшего отца поразила зараза, о которой говорил епископ Петр, с ужасом спрашивал себя Аарон, ворочаясь с боку на бок на твердой, неудобной, слишком узкой и слишком короткой лавке. Даже заплакал при мысли о возможной смерти папы. Оплакивал не только Сильвестра Второго, но и себя. Неожиданно распахнувшаяся дверь заставила его вскочить со скамьи. На пороге стоял папа. Масляный светильник в его дрожащей руке освещал лицо страшно возбужденное и вместе с тем такое скорбное. Аарон в ужасе крикнул:
— Святейший отец умирает!
— Нет, не умираю, но близок к смерти от гнева, а не от болезни. Скорей одевайся и беги к государю императору, разбуди его, скажи, что я хочу, что я требую, чтобы он немедленно ко мне пришел… сейчас же… Где у тебя черный ящик? Открой его.
В черном ящике Аарон держал письма, которые папа доверил ему хранить, самые дорогие и секретные. Ящик этот всегда должен был находиться при нем. Папа поставил светильник на убогий, шатающийся столик и дрожащими руками принялся разбирать свитки и таблички, лежавшие в ящике.