Но сейчас церковь была пуста, и орган звучал во всю мощь, от басовых тонов дрожали стекла, и высокие вздымали пыль, вспыхивавшую в солнечных лучах. А потом Бах вышел на улицу и направился вниз, к окнам; Бика как безумный нажимал педали, постоянно нагнетая музыку в серебряные трубки, натертые до блеска. Так что даже если ты в тот момент переходил улицу, музыка захватывала тебя в свои сети и несла вниз, до самой башни Канатчиков, и только туда, после того как она ударяла тебя о каменную степу, доносился свинцовый аккорд.
Пол церкви был только что выметен и побрызган водой, уборщица как раз вытирала святого Антония. И поднялась по винтовой лестнице на хоры.
— Guten Tag[35], Бика, — приветствовала я старика. — Можно мне немножко побыть с вами?
Он наклонил голову, продолжая играть, взял две звучные ноты — пальцами нажал на клавиши, потом нажал на педали, орган протяжно взревел и смолк.
— Последняя нота была до–диез, Бика, вы заметили? И прошлое воскресенье она тоже была до–диез, может, орган расстроен?
Он повернулся ко мне и поднял очки на лоб.
— Was ist los, mein Kind?[36] Что ты сказала?
— Она была до–диез, честное слово. Прежде он звучал лучше.
— Покажи, — сказал он и встал со стула.
Он был очень стар, но по–прежнему носил галстук в горошек, завязывая его бантом. И ему он очень шел, хотя костюм у него клетчатый и на локтях сердечками нашита кожа. И брюки гольф, и очень чистые белые носки до колен.
— Ну давай, — сказал он, — что же ты медлишь?
— Я не умею играть, Бика.
— Играй, — сказал он, — попробуй, октава отсюда досюда.
Он показал мне, и я ощупью нашла ноты, и все получилось правильно.
— Видите? Так вот плохо звучит. А так не лучше? Я нажала на клавишу, и звук получился ясный и
чисто звучал в аккорде с другими.
— А?
Я повернулась и очень испугалась.
— Что случилось, ради бога, вам дурно?
Я встала и подтащила его к стулу, он бессильно сел.
Он изменился в лице, то его выражение, которое заставляло людей проводить утро у окон, слушая Баха, исчезло. Он стал похож на старуху. У него дрожали подбородок и голос, когда он сказал:
— Ты права. Я очень сдал. Это фальшиво.
— Наверно, это случайная ошибка, — сказала я.
— Это фальшиво, и я так играл прошлое воскресенье. У тебя прекрасный музыкальный слух, mein Kind. Мне пора в отставку.
— Что за глупости, Бика! Как это в отставку? Вам никогда не надо уходить в отставку.
— Надо, — сказал он, — все кончено. С «никогда» покончено.
— Послушайте, Бика, — сказала я, — слушайте внимательно. Вы должны бороться до конца. Понимаете? Никто не играл, как вы. Если не считать этой ноты, вы и сейчас на первом месте. Мне безумно нравится, как вы играете, а это ведь что–то значит, да? Ведь это так здорово, если на свете есть человек, который тебя понимает.
Он сидел, откинувшись на спинку стула и опустив голову на грудь.
— Нет, — сказал он. — Нет. Все. Ende[37].
И он закрыл орган и запер его на очень старый, филигранной работы ключ.
Я помогла ему спуститься по лестнице, он как–то сразу ослаб, тщедушный такой человечек с бантом на шее и кожаными заплатами на локтях. На улице было давно светло, но это никак не скрашивало выход на пенсию профессора Биккериха. Я держала его под руку, мы спускались по улице, и я смотрела на его чистые белые гольфы, на лаковые туфли с блестящей пряжкой, которую он каждое утро тщательно натирал. Немного жидкости всегда оставалось после того, как он в честь Баха чистил трубки органа.