— Каким братом?
— Якобом — Эниусом-Диоклецианом.
— Якобом — Эниусом-Диоклецианом?
— Да.
— Ах вот что. Хорошо, сейчас.
Я прождала четверть часа. Личность со стетоскопом покончила с правым усом и принялась за левый.
Я снова набрала номер, но на другом конце провода раздались частые гудки. Там еще лежала трубка, и, даже если за это время подошел Якоб — Эниус-Диоклециан, связь была прервана. Я вышла из кабинки и печально развела руками.
— Мне очень жаль, что не могла быть вам полезна. Вы были прекрасны с усами.
От усов осталась еще четвертинка. Он не догрыз их до конца. Он вытащил из кармана пиджака блокнот и карандаш и приготовился спрашивать меня, при этом лицо у него, как у профессионального репортера, ничего не выражало.
— О чем вы собирались говорить?
— Я хотела знать, как он поживает. Это важно, не правда ли? Каждый человек живет по–своему. Вы когда–нибудь задумывались, как поживают в один и тот же миг все люди нашего континента?
— Здесь спрашиваю я, — сказала личность. — Как давно вы его знаете?
— Со вчерашнего дня.
— При каких обстоятельствах познакомились?
— Он был у К. М. Д.
— К. М. Д?
— К. М. Д.
— Тайная организация?
— Нет. Дура кузина.
— Мне не до шуток, — сказала личность и пронзила меня взглядом.
— Почему вы так печальны? — спросила я. — Могу ли я вам чем–нибудь помочь? Я не люблю печальных людей.
— Мы вызовем вас позже для дачи показаний, — сказал он и важно удалился, важная личность с четвертинкой усов.
18
Я хотела бы вернуться на сытую улицу. Я не прочь была выпить кофе. И посмотреть на дома, подошедшие как на дрожжах. Кто из них кого победил? Ведь война должна же когда–нибудь кончиться. Но не успела я насчитать и пятьдесят шагов, как витрины «Вари» ударили мне в лицо миллиардом пирожных. Я остановилась. Я не могла идти дальше, хотя пятьдесят один — число нечетное и я связывала с ним только несчастья. Например, что я вернусь в каменный дом. Но воля моя была подобна затухающему фонарю, и, вылизав мысленно все сбитые сливки с витрины, я решила войти.
— Порцию земляничного крема, — заказала я. Но розовая пена, которую мне принесли на тарелке, казалась совсем несъедобной. Я тут же стала вспоминать ту сказку, которую сочинила в четыре года. Сказку, где все превращается в пирожные, стоит только дотронуться — и готово! В общем, это совсем и не сказка, в ней нет никакого действия, все держится на глаголе «есть» в сочетании с существительным «пирожное», но в ней заключена идея, которая осеняет меня всякий раз, как я вхожу в кафе, непременно осеняет, хотя прошло уже много лет, с тех пор как я все это придумала. Может, это навязчивая идея, есть у меня и другие, всего штуки четыре, когда мне особенно скучно, я делаю из них разные коллажи[49], ну и тогда мне становится веселее.
Вначале в кафе никого не было. Даже хозяйку я заметила только потом, она сидела за большими стеклянными витринами холодильника, я случайно увидела ее глаза — они меня подстерегали, но были похожи на остекленевшие глаза рыбы. К счастью, я нашла в креме целую землянику, землянику, не утратившую аромата, хотя она была заморожена в прошлом сезоне. Она казалась ярко–красной в сравнении с безжизненно–бледным цветом крема, и на ней видны были поры, чешуйки на мякоти. У земляники вкус ели. Она растет в местах, где по вечерам распыляется смола, ее впитывают травы, скосишь их на следующий день, а потом коровы дают зеленое молоко. Ты смотришь, как доят горную корову и течет сосновое молоко.
Я повернулась к витрине, хозяйка задремала. Холодильники издавали усыпляющий шум. Белый колпак, подобно ледоколу, отправился в плаванье к сливочным берегам. Он медленно скользил вперед, вперед и вкось, по мере того как подбородок упирался в грудь. О боже, а мне так хотелось поболтать с кем–нибудь о горной землянике! Даже о том, сколько стоит килограмм, даже о том, что она продается не на килограммы, а на литры, цыганскими ковшами, ковшами, прикрытыми земляничными листьями. Но я не могла беспокоить хозяйку. Я вообще никого не могла беспокоить — кому охота слушать речь о землянике?
Я извлекла ложкой ягоду и положила ее на край фарфоровой тарелки. Я не могла ее есть. Это все равно что стрелять в голубей из рогатки. А потом мне сделалось противно. Ягода сплющилась и стала розовато–лиловой.
Что они сделали с Мананой, подумала я. Нельзя же ей так и оставаться у окна. Уж не похоронили ли ее на сасском кладбище? Надо будет забежать туда ночью перед отъездом, если выйдет луна, да и без нее всегда узнаешь могилу по свежим цветам. Но кто принесет цветы? Возможно, Эржи на свои сбережения. Или какая–нибудь иностранка, какая–нибудь дама, которая жертвует цветы, которая знает, что подходит ее черед, которая хочет, когда будет под землей, чтоб над ней, на земле, были цветы. Но если и не она, то кто же? О боже, Манана заслужила все цветы на свете. Клянусь. Все цветы абрикосов со всего света двинулись к ней в апреле. Весенний бело–розовый снегопад, море лепестков осело на эту худенькую прямую женщину в шляпе с жесткими полями, шествовавшую рядом с велосипедом, вывезенным из Америки. Она вывезла оттуда и цимбалы. Однажды она приехала к нам в горы против воли семейства, появилась в дверях в сопровождении возницы, который доставил ее на ослах, и прежде всего распаковала цимбалы и в тот же вечер, в воскресенье, дала концерт. «Серенада для цимбал и голоса». Я никогда не забуду, как она пела, отбивая ритм палочками, а глаза у нее были закрыты и волосы упали на виски — маленькая женщина в юбке–штанах, сшитых для велосипеда, в черных лакированных туфлях, с неподвижной бабочкой у ворота строгой рубашки, в перчатках, плохо натянутых на пальцы. Такой я впервые увидела бабушку; лежа на софе в столовой нашего дома, я была вне себя от счастья. Я вопила от счастья и готова была немедленно встать на голову, но уже начались завораживающие разговоры, и я весь день ходила как ошалелая.