Я пошла дальше, стало холодно, и я подняла воротник пальто. Когда через некоторое время я обернулась, Ули продолжал идти за мной.
— Ну, как я сзади?
— Мария Магдалина после битвы за Аустерлиц, — сказал он. — Ты подстрижена, как луковица, мадемуазель.
На мне была шапка военного образца с ушами, поднятыми наверх, я сняла ее и встряхнула головой.
— О, что за взрыв! — воскликнул он. — Пам–парам–рам-пам! У тебя волосы как огонь из пулемета «М-2».
— Такого нет, «М-2».
— Ну, «М-3» или «М-6», это неважно, нужно, чтобы у пулемета было название, иначе не пройдет сравнение, понимаешь?
— Нет, не понимаю.
— Жаль. Давай немного погуляем, у меня промерзли берцовые кости.
— Ты это откуда вычитал? Думаешь, так ты интереснее?
— Э… — сказал он, и он был в эту минуту настоящим одиннадцатиклассником. Выше меня ростом, белокурый, чуб рассыпался по лбу и вискам, и очень худой, это мне особенно нравилось. Он не тренировался целыми днями, растягивая пружины, как эти идиоты из лицея, но был очень сильный. Тогда, в туннеле, я с трудом от него вырвалась, но, во всяком случае, я не собиралась с ним об этом говорить.
— Komm, du, wir sollen uns ein bißchen niedersetzen[54].
— Прямо на снег задом? Ты что, с ума сошел?
— Нет, — сказал он, — не на снег задом. — И принялся скидывать снег со скамейки, а потом мы оба сели.
Между тем ученицы школы глухонемых направились по нашей аллее, и я ждала, когда они пройдут — пара за парой — в серых пелеринах.
— Они как птицы, — сказала я.
— Не «как», — сказал Ули. — Они птицы. Вот и все. Я посмотрела на него, и он был очень белокурый на фоне дымчатых обоев тумана. Обоев, рисунок которых все время менялся.
— Мне очень тепло, когда я на тебя смотрю. Черт его знает, почему так? Как ты думаешь?
— Ты всегда говоришь, что тебе приходит в голову? — спросил Ули.
— Что я теперь говорю, приходит не в голову, а сюда, — сказала я и показала на пальто у пуговицы против желудка. И у меня на самом деле болел желудок, наверно, душа находится и там, а не только в груди.
— У тебя тоже душа в желудке? — спросила я.
— Нет, в затылке, — сказал он, взял мою руку и сунул ее за воротник пальто. — Чувствуешь?
Кожа под воротником была очень теплая, у него был горячий затылок, и я не отдернула руку, хотя мне было неудобно, мы сидели далеко.
— Ты рыжая луковица, — сказал он и заложил мне прядь волос за ухо. — Рыжая и жутко едкая луковица.
— Мы держим руки, как в сырбе, — сказала я, потому что его рука так и осталась у моего уха, и все это было очень похоже на позу в народном танце.
— Неважно, — сказал он.
— А что для тебя важно?
— Ничего не важно. Почему ты убежала тогда из туннеля? — спросил он.
— Послушай, Ульрих, — сказала я. — Не будь свиньей. И не смей говорить об этой штуке. И не вздумай больше хватать меня в туннеле.
— Имей в виду, я не ем людей, — сказал он и обвел мне пальцем ухо.
— Оставь меня в покое! — крикнула я. — Только и думаешь о глупостях! Нельзя поговорить с тобой по–человечески.
— Давай, — сказал он, — давай будем людьми. И спрятал голову в воротник до самого носа, так что виднелся один только чуб. У него было форменное пальто темно–синего цвета, а он был белокурый.
— Мне нравится, как ты одеваешься, — сказала я, — у твоего отца денег куры не клюют, если ты на мне женишься, получится настоящий мезальянс. Как у Мутер.
Я опять надела на голову военную шапку, мне стало холодно, и я собиралась закрыть уши, туман лип к моей коже.
— Посмотри, скоро мы совсем перестанем друг друга видеть. Эти девицы из школы глухонемых уже превратились в тени. Посмотри, как они скользят. Ты не уснул?
Он не ответил, и я тоже замолчала. Потом с неба натекло столько тумана, что мы сидели, как за занавесками. Только поблескивали его желтые волосы, а сам он казался неосязаемым, он почти исчез, и я видела одни лишь золотые нити волос, струящиеся в дыму. Потом он протянул руку и всунул ее в мой карман, рядом с моей рукой, но там не было тепло, и мы вынули руки и положили их на промерзшее дерево скамейки.
— Знаешь, Ули, у меня душа и в уголке рта, там тоже у меня болит.
Он повернулся ко мне и порывисто придвинулся; от него приятно пахло мылом, и сигаретой, и семейством, в котором мама гасит в детской перед сном свет. Он поднял руку и провел пальцами по моему рту и, дойдя до уголков, спросил:
— Здесь?
— Да.
Я хотела сказать равнодушно, но слезы сами собой потекли по щекам, а потом по руке Ули.
— Ты плачешь? — сказал он.