— Ох, вы очень умны, — сказала я. — Очень умны. Думаю, она не слышала: она исследовала все аллеи парка, которые можно было увидеть с нашей скамейки.
— Вы сидите повыше, — сказала она, — ничего не видно?
— А что должно быть видно?
— Кто–нибудь, все равно кто, может в любую минуту прийти.
— Нет, — успокоила я ее, — никто не идет. — Но нянька еще больше заволновалась, она сидела очень прямо на скамейке и вертела головой и глазами–пуговицами во все стороны. Но потом появился велосипедист. Он вел велосипед за руль, потому что гравий был мягкий и шины проваливались. Нянька застыла. Велосипедист тоже повернул голову и остановился. Они посмотрели друг на друга, потом он пошел дальше, а нянька кинулась за ним.
— Эй, я ничего не имею против, — крикнула я, — но не забудьте этих дохляков. Я ухожу.
— Pas d'importance, — произнес тут один из малышей и сделал усталый жест… — Cest toujours la même chose[55].
Я разинула рот и ничего не могла сказать и тогда, когда нянька в первый раз проследовала на руле счастливого велосипедиста. Но во второй раз я окликнула ее, хотя она вела велосипед, не знаю, куда девались руки этого типа, и, во всяком случае, момент был опасный.
— Сестрица, откуда эти два дохлячка знают иностранные языки? Понятия не имеют, что такое каштан, а французское произношение у них прекрасное.
Но она не ответила мне и только на шестом кругу, уж не знаю, кто из них — нянька или велосипедист, в общем, комбинированное видение крикнуло, что это дети господина примаря. И тогда я поняла и усадила их на скамейку, потому что весь город знает, какой он полиглот. И я хотела уйти, но нянька не появлялась, а появившись, села на скамейку и поспешно спросила:
— Вы сидите повыше, никто там не едет?
— Едет, едет танкист.
И — вот ей–богу — по аллеям парка ехал большой танк, но нянька умела водить и танк, и она потом водила и турбореактивный самолет. Она сидела за рулем и смотрела во все свои пуговицы, а у этих ее личностей куда–то исчезали руки. Но что это были за пуговицы, о господи, два круглых глаза, как пуговицы от пальто!
21
— Жаль, что город не выходит к морю, — сказала я няньке. — Вы могли бы вести пароход. Вы смогли бы его вести, ведь правда?
— И моряки тоже люди, — ответила нянька. — Ей–богу, они все–таки тоже люди.
— Ну да, и, однако, танкист… Верно? Танкист на аллее…
— Кто–нибудь, все равно кто, может в любую минуту прийти, — сказала она и закрыла ставнями свои пуговицы, как у Бетти Буп.
— Ах, а я‑то не могла понять, на кого вы похожи! — сказала я. — Вы знаете Бетти?
— Нет, не знаю.
— Жаль, она работала только с моряками. А Поппи, у которого стальные мышцы, вы тоже не знаете?
— Нет.
— Жаль. У него были такие мышцы…
— Вы сидите повыше, — сказала она, — там ничего не видно?
— Как же, видно. Приехал оркестр, который обычно играет на террасе.
— На инструментах я не умею играть, — сказала она, и в голосе ее звучало глубокое огорчение. — До свидания, теперь я пойду.
— Allez vous en, allez vous en, dépêchez![56] — басом сказал один из ее воспитанников и, еще до того как нянька поволокла их, с ненавистью пнул ее ногой.
— Бедная вы, несчастная, — сказала я няньке, — когда уж эти малыши научатся ходить…
Я посмотрела им вслед, а когда повернула голову, те четверо оболтусов, с которыми я познакомилась на улице, стояли передо мной.
— Как поживаешь, Пинелла, все околачиваешься здесь? А мы тебе до лампочки?.. Не годится.
Все они курили и пускали дым мне прямо в лицо.
— Хватит! — сказала я. — Я не ветчина из кладовки вашей матушки.
— У нас ведь мамаши разные, — сказал все тот же, и, я думаю, это был их Шеф.
— Ты Шеф? — спросила я.
— Да, и спускайся со скамейки, что за манера держать колени у рта? Ты можешь простудиться. Снизу дует.
— Не дует, мне так очень хорошо, не беспокойтесь.
— Дует, — сказал Шеф и одним движением стащил меня со скамейки. — Я сказал тебе, что дует.
Я упала на гравий и содрала колени. Тело у меня затекло, я не могла сразу подняться и так и стояла на коленях.
— Ты просто идиот, Шеф, — сказала я. — Толкучка на улице кончилась?
Снизу все четверо казались силачами, на них были короткие кожанки, и они стояли, выставив вперед ногу. Правую ногу. Но мне еще не было страшно.
— Кончилась, — сказал Шеф. — Мы принесли тебе то, что ты забыла.
— Я ничего не забыла. Я ведь аист.
— Точно, — сказал он.