Все так. Вроде бы Сколт прав. Но ведь было и другое. Задолго до вспышки капризной моды, когда в отношении древних статуэток в ходу были бранные эпитеты, Ивоун тайком ходил в один заповедный уголок храма на верхней галерее — в одиночку любоваться наивной простотой и выразительностью старинных фигур. Чудачеством ли была его любовь? А не содержалась в этих статуэтках вечная, присущая им от рождения, теплота человеческого духа? И теперь люди вдруг увидали, разглядели это, потому что нашелся человек, который посмел выступить против общего мнения и сказать свое слово убедительно. Может быть, то же происходит и с книгами. Оживают из них лишь те, в которых содержится частица великого духа, духа искусства. А те, где одно лишь мастерство, обречены на забвение. И мода в таких случаях благодетельна: она помогает оживить живое. Открыть его и подарить людям.
У Сколта иное отношение к моде, отношение потребителя. Он хотел бы, чтобы мода помогала ему прославиться, и зол на нее, что она пренебрегла им.
— …Однажды еще давно, — вновь дошел до сознания Ивоуна смысл слов, произносимых Сколтом, — мне приснился мучительный сон. Это не был кошмар, наполненный ужасами, я не проваливался в бездну, меня никто не кромсал на части топором, я ни от кого не убегал, не было в этом сне ни крови, ни устрашающего рева и лязга. И все ж сон был мучительным. Я видел себя мальчишкой, сидящим за школьной партой, среди своих давних друзей девчонок и мальчишек, с которыми проходило мое детство. И я видел девочку, ее беззаветно влюбленные глаза. И тогда же во сне я отчетливо сознавал, что все это осталось уже в невозвратном прошлом. И девочка, так преданно влюбленная в меня, никогда не станет моей подругой, наши пути разойдутся. И сознавая это, я испытывал мучительную тоску, по сравнению с ней любые страхи и ужасы настоящей жизни сущие пустяки.
— Наверное, об этом и следовало написать книгу, — продолжал Сколт. — Но мне казалось, что история слишком проста, банальна, не содержит в себе ничего героического, будет скучна. И я выдумывал, сочинял. Мои герои были сильны духом, отважны. Ими восхищались, им подражали. Но вскоре появлялись другие книги, где герои были еще отважней, еще мужественней. И я, соревнуясь, писал новую книгу и делал своих героев тверже гранита и бетона. А чтобы меня не уличили во лжи, сам подражал своим героям, и даже преуспел в этом. А написать надо было о слабом, тоскующем человеке с опустошенным, израненным сердцем. Лишь теперь я понял это. У меня не хватило духу. Меня бы просмеяли, надо мной издевались бы. И страх удерживал меня.
Трудно было уловить связь между тем, с чего начал Сколт и его последним признанием, но Ивоун догадывался чутьем, что для самого Сколта неважно, последователен он или не последователен, у него нет ясности — ему необходимо просто исповедаться.
Прошло же две недели с тех пор, как Ивоун вновь начал вести дневник. Он записывал лишь хронику событий, ничего больше. Писал о том, что происходит снаружи, какие здания, улицы и скверы погребены под автомобилями, какие памятники разрушены, записывал кратко, что происходит у них, не давая ничьим поступкам какой-либо оценки. Он не знал, зачем и кому может понадобиться его дневник, просто считал своим долгом записывать все.
— Я должна поговорить с вами, — сказала Дьела, незаметно отозвав Ивоуна.
Они спустились вниз в подземные алтари, теперь заброшенные и запущенные. Звуки снаружи сюда не достигали. Где-то в глубине темных сводов слышалась тихая капель. То почвенные грунтовые воды просачивались сквозь камни фундамента, медленно подтачивая основание храма. Возможно, где-нибудь наверху прорвало водосточные трубы, и вода поступала оттуда.
Некоторое время Дьела точно собиралась с силами, приложив ладонь к груди, пыталась унять сердцебиение.
— У меня будет ребенок, — сказала она наконец.
— Поздравляю, — совершенно безотчетно, машинально проговорил он, со все большим изумлением вглядываясь в ее расстроенное лицо.
Недоумение, мелькнувшее в ее взгляде, возвратило ему трезвость рассудка.
— Простите, — сказал он. — Я произнес глупость.
— Что мне делать? — Отчаяние, звучавшее в ее голосе, полоснуло его.
Теперь, когда между ними было достигнуто понимание, им вовсе не требовалось произносить мысли вслух, достаточно было обмениваться взглядами, чтобы угадывать, кто о чем думает.
«Я должна поступить так. Ты прав, это ужасно. Но у меня нет другого выхода. Подскажи, если он есть».