Именно он взял на себя организацию домашних музыкальных концертов в Богдановском, и делал это основательно. Сергей выступал в довольно сложных программах, исполняя как собственные сочинения, так и романсы Антона Рубинштейна и князя Сергея Волконского (с которым он познакомился благодаря Панаевой-Карцовой), арии и монологи из опер «Демон» Рубинштейна, «Парсифаль» и «Лоэнгрин» Вагнера. Однажды, по свидетельству Зины Каменецкой, «Серёжа серьёзно обиделся» на пародийные стихи двоюродных сестёр, «на него написанные, кончавшиеся словами: «Поёт Лакме, любовь и очи и, приподнявшись на носочках, он всё выводит дисканточком».
Тётя Нона с удовольствием слушала пение Сергея, однако, думая о важном, о «своём», решительно не одобряла желание племянника учиться в консерватории. Она говорила, «что это эгоистично, что нам люди нужны не для витания в абстрактных теориях или для писания симфоний, а что люди нужны в народе». Лукаво переглядываясь с кузенами, Сергей слушал эту устаревшую идейную проповедь тётушки, с жаром и азартом возражал и дерзко дразнил её «курицей из супа или супом из курицы для всех». И вместе с тем тётя Нона понимала, что «они оба так похожи друг на друга». Она чувствовала в Сергее «что-то и сильное, и прекрасное».
Осенью 1894 года он решил остановить свой выбор педагога по композиции на Н. А. Римском-Корсакове. Дягилеву импонировали музыкальный авторитет, а также широта и многообразие взглядов этого известного музыканта, к тому времени воспитавшего целую плеяду русских композиторов, в том числе А. К. Лядова и А. К. Глазунова. Николай Андреевич был видным членом «Могучей кучки», а в последние годы возглавлял Беляевский кружок, где активно участвовал в концертной и издательской деятельности. Но как раз в эти годы он практически ничего не сочинял, находясь в творческом застое. Он пересматривал и редактировал свои старые сочинения, изучал философию и эстетику, писал музыковедческие статьи. Как уже говорилось, Дягилев и Римский-Корсаков были знакомы, во всяком случае уже не меньше года.
Сергей, конечно, очень волновался, отправляясь на встречу с маститым композитором, и всё же надеялся на благоприятный исход. Но случилось то, чего он никак не ожидал: он потерпел полную неудачу, и ни одно из его сочинений не заслужило одобрительных слов. «Произведения его оказались более чем вздорными; Римский-Корсаков высказал ему прямо свой взгляд», — вспоминал друг композитора В. В. Ястребцов, называя посещение Дягилева «курьёзным визитом». «Обиженный и раздражённый, он ушёл от знаменитого композитора со словами: «Я уверен, что вы ещё услышите обо мне много самых лучших отзывов, когда я буду знаменит» — и довольно шумно захлопнул дверь», — сообщал Павка Корибут-Кубитович. По воспоминаниям В. Нувеля, Дягилев выразился слишком заносчиво: «Будущее покажет, кого из нас двух история будет считать более великим». Впоследствии Сергей сожалел о своих дерзких словах и, вероятно, принёс извинения композитору. Сотрудничая с ним в начале XX века, он с комплиментарным пиететом признавался Н. А. Римскому-Корсакову: «…нельзя работать без мысли о поддержке со стороны любимого и дорогого учителя».
В том же 1894 году Панаева-Карцова, имевшая собственный взгляд на способности племянника, писала своей сестре Е. В. Дягилевой: «Сергун <…> рассказывает мне в подробностях о визитах к музыкальным людям <…> Именно их негодование на сочинения Серёжи убеждает меня, что я не ошибаюсь, когда признаю за ним недюжинный талант». Едва ли Дягилев тогда знал, что Римский-Корсаков, считая великим русским композитором одного лишь Глинку, воздерживался называть великим кого-либо из современников и настоятельно просил не пользоваться этим эпитетом в отношении его самого. К тому же Николай Андреевич не любил хвалить своих учеников, даже в тех случаях, когда ему нравились их сочинения. «Прелестен его случай со Стравинским, — вспоминал Дягилев. — Однажды Игорь принёс ему на урок новую работу. Корсаков выругал его как мог: «Это дрянь-с, всё выкрутасы-с, так можете в 60 лет писать-с!» После этого он весь день был не в духе, а вечером сказал жене: «Что за бездарность мои ученики — хоть бы один из них принёс мне такую гадость, какую сегодня принёс Игорь». (Как здесь не вспомнить художника и учителя рисования Пермской гимназии «Африкашку» с его оценками — «говнячками»!)
Дягилев с удовольствием продолжал брать вокальные уроки у Котоньи, но «роковой» визит к Римскому-Корсакову охладил его желание сочинять музыку. Постепенно он разочаровался в своём композиторском даре, и его интересы начали склоняться к изобразительному искусству и коллекционированию картин.
Первую картину с видом прибрежной деревушки на Луганском озере пейзажиста Ивана Ендогурова[32] Сергей купил по совету Бенуа и Бакста. Примерно тогда же, в ноябре 1891 года, приобрёл небольшой этюд Ильи Репина за десять рублей на выставке Репина и Шишкина в Академии художеств. Затем он купил ещё около десятка работ, в том числе несколько масляных и акварельных этюдов Ивана Крамского[33] у дочери скончавшегося мастера. Бенуа, назвавший приобретённые Дягилевым вещи Крамского «приятными и достойными», особенно запомнил «две акварели — одна, изображавшая самый простой российский пейзаж, другая — улицу в Помпеях». А вот Репин, побывавший в гостях у Дягилева, не задумываясь, сравнил с Веласкесом этюд головы натурщика в античном шлеме к картине «Хохот» («Радуйся, царю иудейский!»). С тех пор Бенуа стал обращать на Дягилева внимание, заметив, «что он «прозревает», что в нём зашевелилось нечто «подлинное и живое» <…> Именно около этого времени (зима 1894/95) Сергей Дягилев как бы повышается в чине среди нашей компании и становится её «полноправным» членом…».
Когда Сергею исполнился 21 год, он вошёл в наследство от покойной матери и получил около 60 тысяч рублей. Ему захотелось сразу же распорядиться деньгами по своему усмотрению. В Италии он купил старинную, эпохи Возрождения, мебель. Помогал ему совершать эту покупку Павка Корибут-Кубитович, увлекавшийся антиквариатом и имевший некий авторитет среди друзей Дягилева, особенно у Бенуа, по той причине, что свою квартиру в Петербурге он раньше всех обставил мебелью исключительно в стиле бидермайер (в России — это пушкинское время) и был пионером в этой области.
«Мы бегали по старьёвщикам, и нам удалось найти чудесные вещи, — вспоминал Павка о поездке с Дягилевым в Италию. — Особенно хороши были кресла, покрытые кожей, и низкие кресла «Савонарола», затем замечательный длинный стол с ящиками и несколько стульев; в Неаполе и в Риме мы приобрели несколько чудесных бронзовых ваз и статуэток. Со студенческих времён я был коллекционером и потому мог быть хорошим советчиком Сергею. Когда всё купленное нами прибыло в Петербург и было расставлено в новой квартире <…>, то все друзья Сергея, в том числе и А. Н. Бенуа, пришли в восторг, и Сергей был необыкновенно горд своей обстановкой». Дягилев переехал в более просторную квартиру в доме на углу Литейного проспекта и Симеоновской улицы. Этот перекрёсток — с грохотом экипажей, лязгом конок, с их звонками и шумом толпы — был бойким местом столичной суеты.
Летом 1895 года Сергей отправился, на сей раз один, путешествовать по Германии, Голландии, Бельгии и Франции, где посетил более двадцати музеев. Кроме того, он побывал в четырнадцати ателье известных в то время художников и приобрёл для своей коллекции множество картин. С художественной жизнью Мюнхена его знакомил дальний родственник Бенуа — немецкий живописец Ганс фон Бартельс. Собрание картин Дягилева так увеличилось, что у него появилась идея создать в Санкт-Петербурге музей современного искусства своего имени — Serge Diaguileff. «Дело, кажется, пойдёт не на шутку, и, быть может, в несколько лет мы совместно и смастерим что-нибудь порядочное, так как фундамент заложен солидный <…> Вот практическая сторона моего путешествия…» — писал Сергей из Антверпена «милому другу» Шуре Бенуа. Мысль о создании музея вспыхнула, но вскоре погасла.
Вместо этюдов и картин русских художников (которые были сосланы в дальние комнаты — «к нянюшке, к лакею Василию») почётное место в его квартире на Литейном проспекте заняли Ленбах, Менцель, Либерман, Бартельс, Даньян-Бувре, Пюви де Шаванн… «Ему только не удалось выманить что-либо у Бёклина, о чём он очень скорбел», — съязвил по этому поводу Бенуа, прикинув, что вместе с расходами на итальянскую антикварную мебель «чуть ли не три четверти материнского наследства, недавно им полученного, ушло на все эти роскошества». Такие огромные траты не могли не вызвать резких осуждений со стороны родственников и некоторых друзей. Сергею пришлось обороняться, причём способом весьма необычным, близким к шоковой терапии. Он ничуть не сдерживал себя и был, как заметил Бенуа, точно пьян «от восторга, что может стольким похвастаться и удивить».
32
33