Ещё в начале мая, когда Дягилев, устроив выставку в русском отделе мюнхенского Сецессиона, приехал в Париж, Бенуа не посмел даже косвенно выразить своё нежелание участвовать в журнальной затее. А незадолго до этого он написал близкой подруге Тенишевой княгине Святополк-Четвертинской послание, в котором дал массу ненужных, выраженных общими словами советов по поводу будущего журнала, например: «никогда не уступать, но и не бросаться опрометчиво вперёд», и просил передать «Серёженьке», что он «всей душой с ним». Тогда Бенуа, несомненно, лукавил, юлил и водил за нос, а позже огорошил всех.
В то время Костя Сомов, находившийся тоже в Париже, занимал будто бы нейтральную позицию. Он никогда не симпатизировал Дягилеву по личным причинам, усматривая в нём соперника, разлучившего его с Философовым. Сомов сообщал своему старшему брату в парижском письме от 3 мая 1898 года: «Дягилев здесь великолепен и нахален до отвратительности. Редко он мне так противен был, как в этот приезд, такой гранд-сеньор, что прямо тошно. Я с ним не вожусь и видел мельком у Шуры, на которого он совсем сел и поработил…» В дальнейшем Сомов будет часто смотреть на ход мирискуснических событий глазами Бенуа, поддерживая его субъективную точку зрения.
В Париже Дягилев второй раз встретился с Оскаром Уайльдом, предложил ему сотрудничество в своём новом журнале и попросил оказать содействие в приобретении рисунков Бёрдсли, недавно скончавшегося. Сотрудничество с Уайльдом не состоялось, но на просьбу он откликнулся: сохранилось его короткое письмо от 4 мая 1898 года, в котором писатель просит своего издателя помочь Дягилеву, молодому русскому, «крупному коллекционеру» и «большому поклоннику искусства Обри».
Бенуа утверждал, что все его друзья познакомились с рисунками Бёрдсли благодаря Альфреду Нуроку, примкнувшему к их кружку в конце 1892 года. В отличие от Бакста, исповедовавшего иудейскую веру, Нурок был крещёным евреем. Будучи старше всех примерно лет на десять, он обожал чудачества, мистификацию, таинственность и особые выверты, «стараясь сойти за лютого развратника, — отмечал Бенуа, — тогда как на самом деле он вёл очень спокойный, порядочный и филистерский образ жизни». Для журнала «Мир Искусства» Нурок писал едкие, полные сарказма заметки под псевдонимом «Силен[37]».
Его колоритную внешность замечательно описал Игорь Грабарь: «Среднего роста, совершенно лысый, с особым, заострённым черепом, большим горбатым носом, в пенсне, с козлиной бородкой, со своей не сходившей с лица ехидной улыбкой, он имел действительно нечто от Силена, отличаясь от последнего (как известно, упитанного и жирного) необычайной худобой». Обладая самобытной музыкальностью, Нурок вместе с Нувелем в самом начале XX века организует «Вечера современной музыки», которые станут своеобразным музыкальным филиалом мирискусников. Нувель и Нурок «оба были душой всяких музыкальных и художественных собраний», — отмечал Алексей Ремизов.
Что касается Валечки Нувеля, то современники воспринимали его по-разному. Если княгиня Тенишева в своих мемуарах пренебрежительно называла его «маленьким и бесталанным Нувелем», то князь Щербатов вспоминал «чрезмерно утончённого, аффектированного Нувеля, тонкого эстета и знатока театра и музыки». А вот Анна Остроумова-Лебедева расставила другие акценты в характеристике Нувеля: «Молодой, необыкновенно живой и весёлый человек. Страшный непоседа. Он напоминал собой шампанское, которое искрится и играет. Когда он приходил, то всем становилось веселее. Он был очень умён, по-настоящему умён. Он над всеми смеялся, подтрунивал, подшучивал, но особенно привязывался к бедному Нуроку. Как овод, он всё летал вокруг него и жалил. <…> Когда отчаяние Нурока доходило до апогея, Нувель, очень довольный, начинал весело хохотать, и они мирились. Они были большие друзья».
«Да это перец, без которого все наши обеды были бы просто хламом», — говорил Бенуа о Валечке, которого он запомнил «с папироской в зубах, с подёргиванием усиков, с судорожным смехом и сентиментальным рукопожатием». Особняком стоит мнение сотрудничавшего с Нувелем в 1930-х годах английского историка балета Арнольда Хаскелла: «Он был один из тех редких людей, у которых нет ни личной цели, к которой бы он стремился, ни личной теории, которую бы он хотел доказать. Он не искал для себя особенного места под солнцем».
Вспоминая об одном конфликте двух группировок в редакции «Мира Искусства», Нувель писал: «Все споры шли вокруг художника Виктора Васнецова, которому Дягилев и в особенности Философов решили посвятить первый номер журнала наряду с великим русским пейзажистом Левитаном. В то время как все мы были восхищены последним, мы, левые, терпеть не могли Васнецова, которого считали художником посредственным и в дурном вкусе. А ведь он был идолом Москвы и любимым протеже Мамонтова. Философов, у которого идеологическая сторона всегда была главной, видел в нём обновителя религиозного искусства, в чём ему удалось убедить даже Дягилева».
Некоторые подробности Нувель изложил в письме к Бенуа: «…недавно по поводу Виктора Васнецова на повестке дня оказался вопрос <…> о принципах искусства высшего и искусства низшего. С некоторых пор, особенно с последней поездки в Москву и Киев, Серёжа и особенно Дима принялись в некотором роде поклоняться Васнецову. В нём видят светоч нового русского искусства, его объявляют гением, самым блестящим феноменом новой России, идолом, перед которым надо встать на колени и восхищаться. Наши возражения, возражения людей, которые не смешивают рассуждения культурного и исторического порядка с чисто художественной ценностью, вызывают исключительно обвинения в невежестве, в непонимании России, в отсутствии чувства русского, нас квалифицируют как «иностранцев»!»
Дягилев действительно всё более интересовался Москвой. И в этом его всецело поддерживал Философов, симпатии которого склонялись, как полагал Нувель, к «националистическим тенденциям» и заметно проявлялись в обвинениях всех «западников» (особенно Бакста, Бенуа, Нувеля и Нурока) в их неспособности «почувствовать и проникнуть в глубину природы русской души». Между тем в московских контактах Дягилева и Философова связующим звеном выступал Валентин Серов. Он сблизился с двумя кузенами во время организации Выставки русских и финляндских художников. «Она [выставка] нам дала много врагов, — сообщал Философов Бенуа, — но также и друзей. Один из самых симпатичных — это бесспорно Серов (с которым, кстати сказать, мы все выпили брудершафт). Мне кажется — он наш».
В то время этот известный художник отстранился от передвижников. Серов откровенно старался, как полагал Бенуа, держаться «подальше от всего, что слишком выдаёт «торговые интересы» или «социальную пропаганду». Заметивший его новую привязанность, Бенуа сделал попытку объяснить её следующим образом: «…Серов тогда переживал эпоху особого увлечения личностью Дягилева. Ему нравились в нём не только его размах, его смелость и энергия, но даже и некоторое «безрассудство». Не надо забывать, что в Серове таился весьма своеобразный романтизм (вспомним хотя бы его увлечение Вагнером). Наконец, он любовался в Серёже тем, что было в нём типично барского и немного шалого. То была любопытная черта в таком несколько угрюмом, медведем глядевшем и очень ко всем строгом Серове. Впрочем, его часто пленяли явления, как раз никак не вязавшиеся с тем, что было его собственной натурой. <…> Ему нравилось всё, что носило характер праздничности, что отличалось от серой будничности, от тоскливой «мещанской» порядочности. Дягилев, несомненно, олицетворял какой-то идеал Серова в этом отношении». И пожалуй, Бенуа в чём-то прав, хотя его размышления несколько поверхностны.
Более глубоки и психологически достоверны воспоминания Нувеля о Философове, которого он знал со школьной скамьи и который стал для Дягилева «незаменимым помощником» в редакции журнала: «Это был первоклассный работник, добросовестный до скрупулезности, не уклонявшийся ни от какой текущей работы. И если он служил делу, то отдавал ему себя всего. У него было огромное чувство долга и ответственности. К несчастью, у него совершенно не было творческого духа, таланта, способности к взлёту фантазии. Это не значит, что он был исключительно рассудочным человеком. Он был натурой очень чувственной. Но то была чувственность грубая, лишённая тонкости, иногда даже циничная. Между его чувствами и мыслями не было равновесия. Он был не в силах привести их в согласие, и мне кажется, что именно в этом источник его мистических и религиозных устремлений. И также, я полагаю, — размышлял Нувель, — именно это отсутствие равновесия, вместе с его гордостью и властностью, заставляло его напускать на себя ту суровость и надменность, которые подчас делали его невыносимым.
37
В древнегреческой мифологии — демон, сатир, сын Гермеса и нимфы, воспитатель и спутник Диониса.