Глава шестнадцатая
«У НЕГО ЕСТЬ ТАЛАНТ БЫТЬ УСПЕШНЫМ»
ЗАВЕРШЕНИЕ ВЫСТАВОЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Грандиозная Таврическая выставка проходила в тяжёлых для России условиях. Как гласила афиша, созданная Е. Лансере, выставка устраивалась «в пользу вдов и сирот павших в бою воинов». Шла Русско-японская война. Председатель Совета министров С. Ю. Витте, подписавший 23 августа 1905 года Портсмутский мирный договор с Японией, заявлял в своих мемуарах: «Не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы».
Эта война, несомненно, способствовала расшатыванию монархического строя, о чём свидетельствовали экономические и политические забастовки, начавшиеся с января 1905 года, и всё, что так широко и массово за этим последовало — так называемое Кровавое воскресенье, крестьянские погромы помещичьих усадеб, громкие политические убийства, восстания в армии и на флоте, Всероссийская октябрьская стачка. В народе возросла популярность лозунга «Долой самодержавие!». Поддавшись революционным настроениям, Николай Минский, один из зачинателей русской символистской поэзии и бывший сотрудник «Мира Искусства», на злобу дня сочинил «Гимн рабочих», в котором использовал знаменитый девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В его же переводе «Интернационала» звучал неистовый призыв:
За сотрудничество с большевистской газетой Минский был арестован. По просьбе Мережковских Д. Философов хлопотал через своего брата, государственного контролёра, чтобы дело Минского не дошло до суда. Несостоявшийся революционер вскоре отбыл за границу и стал, по словам 3. Гиппиус, «вольным и бесцельным эмигрантом».
В России тем временем появилось множество сатирических журналов, откликнувшихся на политические и революционные события. Среди сотрудников этих журналов были некоторые мирискусники и близкие к ним художники — Е. Лансере, И. Билибин, М. Добужинский, Д. Кардовский, Б. Кустодиев и Б. Анисфельд. Несколько рисунков по теме революции 1905 года создал В. Серов. Это и карикатура на Николая II под названием «После усмирения», и хорошо известный рисунок «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?», воспроизведённый в журнале художественной сатиры «Жупел». «То, что мне пришлось видеть из окон Академии художеств 9 января, — сообщал Серов в письме Репину, — не забуду никогда — сдержанная, величественная, безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу — зрелище ужасное. <…> Никому и ничем не стереть этого пятна».
Политическая сатира русских художников стала неотъемлемой частью революционной борьбы против самодержавия. Со стороны цензуры и жандармерии последовали запреты на журнальные издания с конфискацией их тиража и другие репрессивные меры. За антимонархическую карикатуру «Осёл» суточному административному аресту подвергся Билибин. Одновременно был арестован З. И. Гржебин, и как редактор «Жупела», и как автор карикатуры «Орёл-оборотень, или Политика внешняя и внутренняя»[42]. Он отсидел в «Крестах» более шести месяцев. Его освобождению в какой-то мере содействовал Дягилев, который сначала просил об этом графа И. И. Толстого, что ни к чему не привело, а затем подключил своего друга С. С. Боткина, лейб-медика императорской семьи и коллекционера. Благодаря хлопотам последнего Гржебин всё-таки вышел на свободу.
За день до объявления царского Манифеста 17 октября 1905 года, обещавшего гражданские свободы, Дягилев сообщал обосновавшемуся в Париже Бенуа: «Что у нас творится — описать невозможно: запертые со всех сторон, в полной мгле, без аптек, конок, газет, телефонов, телеграфов и в ожидании пулемётов! Вчера вечером я гулял по Невскому в бесчисленной чёрной массе самого разнообразного народа. Полная тьма, и лишь с высоты Адмиралтейства вдоль Невского пущен электрический сноп света из огромного морского прожектора. Впечатления и эффекты изумительные. Тротуары черны, середина улицы ярко-белая, люди как тени, дома как картонная декорация. <…> Во всяком случае, имеется теперь два выхода: или идти на площадь и подвергаться всякому безумию момента (конечно, самому закономерному), или ждать в кабинете, но оторвавшись от жизни. Я не могу следовать первому, ибо люблю площадь только в опере или маленьком итальянском городке, но и для кабинета нужен «кабинетный» человек, и уж во всяком случае не я. Отсюда следствие плохое — нечего делать, приходится ждать и терять время. А когда пройдёт эта дикая вакханалия, не лишённая стихийной красоты, но, как всякий ураган, чинящая столько уродливых бедствий? Вот вопрос, который все теперь себе задают и с которым всё время живёшь».
На революционный Петербург Дягилев смотрел прежде всего глазами художника и театрала, что вполне объяснимо. Прочно связанный с искусством, он держался подальше от политики. Примерно так же, хотя и с некоторыми нюансами, воспринимал происходящее Нувель, который «не только эстетически» наслаждался революцией, но и поучался «у неё в историческом и философском смысле». «Лично я не могу относиться безразлично к таким событиям, — говорил он, — и с захватывающим интересом слежу за ходом дел. Каждый день даёт пищу уму, воображению, сознанию. Как мне не радоваться всему этому?» Его друг Сомов тоже радовался и даже будто впал в экзальтацию, когда писал Бенуа: «…я восхищаюсь каждой новой победой революции, не сомневаясь в её добре, зная, что она выведет нас не в пропасть, а к жизни. Я слишком ненавижу прошлое!» То, на что наивно надеялись мирискусники, довольно точно высказал Бакст: «Мы — современники великого и благородного движения; <…> ещё 2–3 года, и Россия будет полна свободных, благородных людей, а не пресмыкающихся, запуганных школьников, которых нет-нет да и высекут!» «Верю — заря идёт», — утверждал Бакст в декабре 1905 года.
Дягилев и его друзья в полной мере разделяли взгляды большей части либерально настроенной интеллигенции. Конечно же, настоящим праздником для всех оказался день обнародования упомянутого выше Манифеста Николая II. «Тысячные массы народа ходят по всем улицам с песнями и криками, неся портреты и бюсты царя или же белые флаги, другие — красные флаги со всевозможными надписями, — писал Нувель на следующий день, 18 октября, Бенуа. — На Академии художеств красуется красный флаг. На Университете такие же флаги. На всех перекрёстках собираются митинги, вопят ораторы. Словом, сумбур невообразимый». Находясь в приподнятом настроении, Дягилев в тот день навестил и поздравил свою свободолюбивую тётку, Анну Павловну Философову, о чём она сообщала одной из дочерей: «Ликуем! Вчера даже пили шампанское. Привёз… Серёжа! Чудеса!» Во время октябрьской стачки Нувель с юмором, словно анекдот, рассказывал Мережковским историю о том, как рабочие остановили одноконную карету, в которой ехал Дягилев, «некстати надевши цилиндр».
Совсем иначе к революционной вакханалии относился Бенуа, находившийся вдали от России. Ему было уж точно не до смеха. «Слишком много обрадовавшихся мосек и храбрых воинов, — полагал он. — Мне — аристократу по настроению и вкусам — это претит». Он признавался, что его сердце не лежит к русской революции и что ему откровенно страшно вернуться в Россию, «ибо слишком ясно видишь издали, куда это всё клонит, и Версаль больно хорош!». Особенно его огорчали письма племянника Жени Лансере, утверждавшего, что «эпоха дворцов, садов, вообще царской пышности и великолепия, конечно, уже прошла безвозвратно!».
Продолжая создавать версальские пейзажи, Бенуа порицал любое участие художников в стихийном движении масс: «…во Французской революции лишь один Давид запятнал себя тем, что полез в грязную сутолоку[43]. Никакой пользы не принёс и Вагнер тем, что лазал на дрезденские баррикады, а между тем он рисковал унести в могилу Нибелунгов, Тристана и Парсифаля». Кредо Бенуа афористично, но предельно ясно выражено в одном его январском письме 1906 года: «…мне дорога сегодняшняя и вчерашняя синица, а до журавля в завтрашнем небе мне нет никакого дела». Находясь на летнем отдыхе в Бретани, Бенуа ворчливо вспоминал «вчерашних синиц», возвращаясь в мыслях к лету 1897 года: «Мы снова в Примеле. <…> Здесь ночевал Дягилев, молодой, ещё не совершенно омерзавевшийся Серёжа, Серёжа, который ещё не учреждал «Мира Искусства», не подличал с Волконским, не погубил всего дела с театром, не оскорблял всех нас своим хамским характером, не ухаживал за мальчиками, не добивался камер-юнкерства»[44]. Думы о Дягилеве не давали ему покоя. 15 сентября 1905 года он поведал своему дневнику: «Утром написал письмо Серёже. Оно вышло, как всегда, фальшивым. И хочется с ним поддерживать отношения, и, главное, ценишь его, а весь его стиль возмущает».
42
43
44
Камер-юнкер — один из низших придворных чинов в Табели о рангах. (В частности, это звание в 1833 году было пожаловано А. С. Пушкину.)