— Да будет вам… ясно. А вот тебе придется сʼездить в Тулу. Организация растет прямо не по дням, а по часам… Я вчера вернулся из Ярославля; там уже создано отделение. Видел новую листовку? Сейчас принесу…
И крестьянин вышел в другую комнату.
Монах сказал:
— Знаешь, он последние дни спит не больше двух часов в сутки. Кажется, он одновременно находится в десяти местах. Что за дьявольская энергия! Завтра он опять выезжает в провинцию. Впрочем, он всегда был такой. Еще мальчиком так же упорно работал, когда решил вдруг добиться грамоты. И за несколько лет из самоучки превратился в учителя.
— Как самоучки? Почему ж его в детстве не учили?
— А кому было учить? Отец — крепостной крестьянин, маляр. Малярное дело у них из рода в род передается. Грамоту там не очень ценят. Сережу девяти лет отдали уже на фабрику…
— На фабрику?
— Ну да. Жили они в Иванове[1]. Это известный фабричный район. Был он посыльным мальчиком при конторе. Испытал немало издевательств и побоев. Там-то он и понял, что без грамоты всю жизнь ему рабом оставаться. Тогда он фабрику бросил. Стал учиться. Чтобы с голоду не умереть, работал маляром и в шестнадцать лет уже весь гимназический курс сам прошел.
— Но почему он учителем стал?
— Он, конечно, мечтал дальше, — в университет, — итти. Но денег не было. Пришлось от университета отказаться и держать экзамен на народного учителя.
— Да… Видно, суровую школу прошел человек…
Молодой крестьянин вернулся с листком в руках.
— Мы уже достаточно сильны. Общество должно узнать о нас. Нужно отпечатать и распространить эту прокламацию.
Офицер прочел: «От сплотившихся к разрозненным». Внизу подпись: «Народная Расправа».
Вошел Успенский.
— Касса все пополняется. Кому нужны деньги на поездку? Да, во Владимире уже создана организация. На днях еду в Нижний. У меня там старые друзья… А это что, листовка? Ну, что же, давай… надо ее распространить… Павлов, а ты можешь уже и переодеться, — обратился он к крестьянину. — Вообще, кому сейчас гардероб не нужен для дела, складывайте в этот шкаф.
…Однажды Прыжов, член «Народной Расправы», вошел расстроенный и мрачный. Это бросилось сразу в глаза.
— В чем дело?
— Иванов болтает всюду о «Народной Расправе».
— А ты б его остановил.
— Он говорит, что ему надоела эта история, он уйдет из организации…
— Вот как. Ну, если он сейчас не сдерживает себя, так потом уж и вовсе…
— Он и сам намекает, что собирается итти с повинной…
— Предать нас?!
— Может, он только так это…
— Нет, он выдаст.
— Иванов — предатель.
— Что же делать?
На этот раз так ничего и не решили. Но через несколько дней известия оказались еще тревожнее. Иванов отказался притти на заседание комитета и продолжал по всему городу разносить слухи об организации. Наконец, Павлов сурово произнес:
— Выход один…
Все тревожно обернулись.
— Придется убить его.
— Но…
— Он же товарищ…
— Интересы революции выше интересов личности…
Успенский поддержал:
— Если пощадим его, провалится организация.
Смертный приговор был вынесен.
В глухом углу парка Петровской академии находится забытый грот. Возле него, — покрытый льдом (на дворе ноябрь) пустынный пруд. Туда подходят в этот ужасный вечер несколько человек. Среди них Иванов.
— Где же шрифты? — спрашивает он.
— В гроте…
Иванов входит. Делает несколько шагов в темноте. Снаружи остается один Успенский. Он дрожит в неожиданной лихорадке. Все, что совершается, доходит до него, словно сквозь сон. Вдруг доносится испуганный крик.
— За что вы меня бьете? Что я вам сделал?!
Кто-то мелькнул у выхода. Успенский бросается, растопыривая руки, задерживает вырвавшегося Иванова.
Его снова уволокли в пещеру. Раздается выстрел, и все стихает.
Бледные, растерянные выходят из грота Кузнецов, Николаев и Павлов с револьвером в руках.
У Успенского закружилась голова. Но еще не конец. Нужно скрыть следы. Павлов идет к пруду и начинает пробивать лед. Остальные обматывают бичевкой кирпичи, но руки становятся деревянными, не слушаются, узлы не вяжутся, кирпичи выскальзывают из петель; наконец, они привязаны к трупу; несколько шагов проносят труп на руках и спускают в воду.