Композитор не был исключением среди современников и поверял, как и его друг Мясковский или младший коллега Шостакович, ансамблю из четырёх струнных инструментов самые сокровенные переживания. Опус 50 — очень русский по мелосу, местами даже надрывно-русский, что не характерно для прежнего Прокофьева, весь пронизан пониманием того, что возвращение домой неотвратимо. «Дом» пока рисуется несколько умозрительно, как мир скорбно-просветлённого восточнославянского мелоса, как череда ностальгических звуковых картин, преследующих сознание композитора. Очевидно, что наступала пора выбирать между странствиями по чужим краям и Россией.
Оконченный 14 декабря 1930 года квартет был 25 апреля 1931 года сыгран в Библиотеке Конгресса, а в начале 1932 года издан РМИ. 2 апреля 1932 года Асафьев написал Мясковскому: «Получил Сергеев квартет — очень, очень взволновало меня это сочинение. В Европе так никто больше не пишет».
9 ноября 1930 года Прокофьев сообщал Дукельскому из Парижа в Нью-Йорк: «После квартета написал балет, который пойдёт в мае в Opera в постановке Лифаря и костюмах Гончаровой. Сейчас оркеструю и уже продвинулся до половины партитуры. Слышавшие музыку балета (Нувель, Сувчинский, Лифарь) хвалят его и находят дальнейшим шагом после «Блудного сына». Впрочем, если воспользоваться выражением самого Прокофьева, балет «мариновался» в Грандопера ещё два сезона и увидел свет рампы только в декабре 1932 года.
Как и квартет, балет ностальгический — из жизни украинского села после Гражданской войны. Сюжет, придуманный Лифарём, как и положено, с любовной коллизией, со страстями, с борьбой и изменами. Демобилизовавшийся красноармеец Сергей возвращается в родной село, где ждёт его невеста Наташа, а он мечтает о встрече с той, которую любит, — Ольгой. Но у Ольги тоже есть жених. Ольга должна быть помолвлена, но Сергей не оставляет надежды отбить её у соперника; он с друзьями уступает в деревенской потасовке — друзья соперника привязывают его к дереву. Однако Ольга отказывает жениху и ночью, при помощи решившей помочь их счастью Наташи, Сергей и Ольга покидают село. Прежняя их жизнь навсегда окончена.
По музыке, возвышенной и просветлённо-лиричной, особенно во вступлении, «На Днепре» резко отличается от «Блудного сына» — новый балет ещё более, если воспользоваться словом Прокофьева, «акварелен». Поэзия весенней украинской природы, родной для Прокофьева и Лифаря (хотя они происходили и из разных частей Украины — Лифарь провёл детство и юность именно на берегах быстрого Днепра, в Киеве), расцвечивает эту удивительно спокойную и прозрачную по музыке и чувству партитуру.
Прокофьев вступал в пору полной зрелости: бурные поиски и странствия оставались позади. Теперь перед ним расстилался широкого и спокойного дыхания простор, и пейзаж был равнинный, не страннические моря и океаны, а манящие континентальные пространства Евразии, где шло строительство нового и где, вероятно, нашлось бы место и для его семейной идиллии. Прокофьев стал задумываться о возможности уже не гастролей, как это уже было в 1927 и 1929 годах, а именно возвращения в СССР.
Засобирался в СССР и Пётр Сувчинский. Интеллектуальная задача евразийства — создание коллективными усилиями целостной, научно обоснованной и привлекательной концепции новой русской истории и культуры — была решена; теперь, если быть честным перед собой самим, оставалось лишь воплотить сложившиеся во временной, как казалось Сувчинскому, эмиграции взгляды в созидательной работе внутри страны. Сувчинский рвался обратно в Россию с начала 1920-х годов, но Прокофьев тогда упорно его отговаривал. Теперь сам Прокофьев считался советским специалистом, временно проживающим за рубежом.
Сувчинский, как и до него наш герой, обратился за советом к Горькому. 17 февраля 1930 года тот, используя старые большевицкие связи, написал генеральному секретарю ЦК партии, чем дальше тем больше становившемуся из теневого бюрократа абсолютным и непрекословным властителем, — Иосифу Сталину: «Считаю необходимым сообщить Вам письмо, полученное мною от Петра Петровича Сувчинского. Вместе со Святополк-Мирским Сувчинский был основоположником «евразийской» теории и организатором евразийцев. Летом 27 г. оба они были у меня в Сорренто. Это — здоровые энергичные парни, в возрасте 30–35 лет, широко образованные, хорошо знают Европу. Мирский показался мне особенно талантливым, это подтверждается его статьями об эмигрантской литературе и книгой о текущей нашей. <…> У него и Сувчинского широкие связи среди литераторов Франции и Англии.
У нас им делать нечего, но я уверен, что они могли бы организовать в Лондоне и Париже хороший еженедельник и противопоставить его прессе эмигрантов. <…> Далее — бывшие евразийцы могли бы в известной степени влиять и на французских журналистов, разоблачая ложь и клевету эмигрантов. <…>
Отвечая Сувчинскому, я не сообщу, что письмо его отправлено мною в Москву…»
Впоследствии Сувчинский всё ломал голову, почему ему, в Гражданскую войну не взявшему оружия в руки, в 1930 году отказали в восстановлении советского подданства, а князю Святополк-Мирскому, когда-то во главе добровольческих войск выбившему большевиков из Орла, позволили приехать в СССР, да ещё и печататься там в качестве официального советского критика (он в конце концов был арестован и погиб в 1938 году в заключении).
Если бы Сувчинский знал, что решение «оставить» его в качестве потенциального агента влияния в Западной Европе было принято самим Сталиным с подачи Максима Горького, на поддержку которого в деле возвращения он так рассчитывал!..
Но агентом влияния он не стал и журнально-газетно-издательской деятельностью после 1930 года уже не занимался.
Глава шестая
РУССКИЙ ПАРИЖАНИН
ЗА ГРАНИЦЕЙ И ДОМА
(1931–1935)
День Прокофьева во Франции строился по им самим заведённому строгому графику, которого не смели нарушать даже самые близкие люди. Лина Прокофьева, композиторы Владимир Дукельский и Николай Набоков оставили до по-разительности схожие описания дневного распорядка, по какому протекала жизнь нашего героя в 1920-е — начале 1930-х годов.
Обычно Прокофьев вставал рано. Природа значила для него, уроженца южных степей, чрезвычайно много, поэтому самые важные вещи он сочинял летом — у моря или в горах. По утрам он отправлялся на небольшую прогулку — «проветриться» и кое-что обдумать», после чего с девяти часов работал до полудня или часу и снова шёл на прогулку, иногда с женой, если ей не надо было заниматься в его отсутствие пением и разучивать новый репертуар для собственных концертов. В городе вместо первой утренней прогулки Прокофьев и Лина занимались разборкой корреспонденции, после чего следовали часы композиторской работы, затем — в любое время года и практически при любой погоде — прогулка по строго определённому маршруту: с 1930 по 1935 год это был променад вокруг усыпальницы Наполеона — от дома 2 на рю Валентен Аюи вдоль авеню Бретёйль и дальше по Набережной Инвалидов обратно домой. Всё путешествие занимало, как сообщил Прокофьев Набокову, заставшему его однажды в момент выхода из дома и которого он уговорил пройти весь путь вместе с собой по свежему морозцу, от 26 минут 17 секунд минимум до 26 минут 35 секунд максимум. Затем был обед и наступало «нерабочее» время — если такое время вообще бывает у человека творческого.
Во время, официально освобождённое от работы, Прокофьев музицировал, читал, ходил на концерты, общался с друзьями и по-прежнему играл в шахматы и в карты. Шахматное его окружение в эту пору составляли Савелий Тартаковер — гроссмейстер, уроженец Ростова-на-Дону, теперь живший в Париже и до 1939 года выступавший за Польшу, и старый знакомец по петроградскому Шахматному собранию, а ныне театральный и шахматный обозреватель «Последних новостей» Евгений Зноско-Боровский. Порой Прокофьев захаживал и в парижский Шахматный кружок им. Петра Потёмкина, поэта-сатириконовца, участвовавшего в подготовительной работе по созданию ФИДЕ и скончавшегося в 1926 году. Порой его видели в знаменитом парижском шахматном кафе «Кафе де ля Режанс (Café de la Régence)». Сиживал наш герой за одной доской и с международным мастером Осипом Бернштейном, и с советским дипломатом Ильиным-Женевским[21]. Встречался с Александром Алехиным и с Раулем Капабланкой. В путешествиях играл по переписке с директором РМИ Гавриилом Пайчадзе. Сохранилось письмо, отправленное 1 ноября 1934 года с территории одного из российских «лимитрофов» — Эстонии, где, следуя из Парижа, Прокофьев пересел в удобный скоростной поезд, шедший, как он извещал поджидавшего его в Москве Мясковского, «маршрутом: Ревель — Ленинград — Москва». Перед самым въездом на территорию СССР композитор предложил директору РМИ несколько возможных вариантов начала игры по переписке: «Выберите один белыми, другой чёрными, а если ни один не по душе, то предложите свой. Ходы надо послать к 27 декабря», — далее следовал виленский адрес, по которому Прокофьев рассчитывал получить почту по выезде из Советского Союза (Виленская губерния находилась в ту пору под польским управлением). Среди вариантов, предложенных Прокофьевым Пайчадзе, был и так называемый «дебют Прокофьева», придуманный им ещё в 1910-е годы. Пайчадзе упорно отказывался играть этот дебют[22].
22
Письмо опубликовано в факсимильном воспроизведении и в частичной расшифровке в газете «Известия» от 8 мая 2008 года.