На парижской квартире Прокофьевых устраивались бриджевые чемпионаты. Один такой чемпионат продлился четыре дня: дым в прокуренных комнатах стоял коромыслом. Виолончелист Григорий Пятигорский, несколько раз бывший партнёром композитора по игре в бридж, вспоминал, что Прокофьев мог выражать недовольство ходом и результатами игры в весьма резкой манере, и однажды они даже чуть не разругались, но композитор обезоружил своего не имеющего больше никаких разумных аргументов партнёра, первым раскрыв ему дружеские объятия.
Стравинский в разговорах с Робертом Крафтом явно преувеличил значение карт в жизни композитора — это был способ поддерживать сознание в форме, давая ему облегчённую, по сравнению с сочинением музыки, работу. И уж совсем недостойной инсинуацией выглядит опубликованная Стравинским и Крафтом информация о якобы преследовавших Прокофьева, перед окончательным отъездом в СССР, карточных долгах. Стравинский с Прокофьевым в бридж не играл и того, что происходило во время бриджевых состязаний в квартире на рю Валентен Аюи, толком не знал.
Ездил Прокофьев с Линой Ивановной на приобретённом ими автомобиле и в «гастрономические туры» по Франции, в которые брал с собой младших коллег. Владимир Дукельский и Николай Набоков оставили красочные описания таких путешествий.
4 апреля 1928 года Прокофьев в очередной раз позвал жившего в Лондоне Дукельского в «большую автомобильную поездку. Маршрут: Париж — Биарриц — Монте-Карло — Париж, что возьмёт около десяти дней». Поехали, вспоминал Дукельский, в «допотопном, вечно страдающем автомобильными болезнями Ballot (эта марка больше, кажется, не существует) <…>, вооруженные справочниками, путеводителями и волчьим аппетитом». Согласно Дукельскому, «наше расписание было сама простота — мы ночевали в деревенских гостиницах, рано вставали, завтракали кофе с круассанами и мчали к ближайшей гастрономической цитадели. Нас, гордо помахивающих путеводителями для гурманов, проводили к лучшему столу, обслуживали по высшему разряду и вознаграждали наилучшим, что имелось в наличии. Без промедления мы заказывали новую specialité [особенную еду], если первая приходилась нам по вкусу. В Hôtel Commerce et Poste в Перигё я совершенно по-свински обожрался. Влюбившись в экстравагантно калорийное блюдо из гусиной печёнки, которым замечательна эта область, я, пока этого не видел Сергей, купил у метрдотеля полкило его. Проснувшись на следующее утро, заказал по-обычному скромный завтрак и, когда его принесли, распаковал деликатес и начал заглатывать его, намазывая на горячие круассаны и прилагая при этом огромное усилие к тому, чтобы жевать без остервенения, дабы не разбудить Прокофьева, мирно храпевшего в соседней комнате. Чему удивляться, мне было плохо весь следующий день, к чрезвычайному раздражению Прокофьева; <…> он жаловался, что теперь обременён присутствием сущего инвалида. Наказан же я был тем, что на следующий день в Тулоне за обедом лишился самого лучшего bouill-abaisse’a [провансальского рыбного супа] и принуждён был созерцать, как Прокофьев в одиночку пожирал обе его огромные порции. Вечером мы прибыли в Монте-Карло, чтобы нанести визит Дягилеву, в ту пору готовившему постановку двух новых балетов — «Аполлона» Стравинского и «Оды» Набокова». По воспоминаниям Дукельского, Прокофьев настоял на том, чтобы младший товарищ сыграл импресарио музыку из когда-то заказанного ему, но отложенного на неопределённое время балета «Три триады», часть из которой вошла затем в его Первую симфонию. Особенно нравилось Прокофьеву анданте, одинаковое в незаконченном балете и в симфонии, которое — исключительный случай — Прокофьев взялся оркестровать сам, чтобы показать Дукельскому, как заставить оркестр звучать выигрышно[23]. Дукельский запомнил, что Дягилев сказал ему что-то вроде: «Очень хорошая симфония, но «Зефир» мне нравится больше». Набоков же, присутствовавший на прослушивании, утверждал, что за глаза импресарио выразился куда резче: «Серёжа, как тебе это может нравится? Ты что, не видишь, что это чушь? Это тупо, скучно, хуже того, склизко и слабо; звучит как Аренский». Аренского Дягилев за полноценного композитора не считал.
Тем не менее Прокофьев поступил вопреки мнению импресарио, и Первая симфония Дукельского, как мы помним, прозвучала вскоре в том же концерте, что и отрывки из «Огненного ангела». Дягилева на этом концерте, разумеется, не было.
Николай Набоков тоже не раз путешествовал с Прокофьевыми по французской глубинке, и его воспоминания, относящиеся к «гастрономическому туру» сентября 1930 года, куда менее идилличны: «Последним этапом этого тура должен был стать путь из Страсбурга через Вогезские горы к Нанси и оттуда в Париж. <…> В то время, как Лина Ивановна желала остановиться в каждой деревне, посетить каждый собор, замок и музей, её муж хотел перемещаться из одного трехзвёздочного ресторана в другой, именно в том самом городе, который он наметил в качестве нашей следующей остановки. В то время, как жена искала «уютных» гостиниц с «восхитительными» видами, спрятанных в «зелёных лощинах» или на склонах «пленительных» гор, он желал оставаться в городе, в наилучшем из рекламируемых в путеводителе «Мишлен» отелей. Его ничуть не интересовали музеи, замки и соборы, и когда он бывал вынужден присоединиться к нам в, как он его называл, «ритуале псевдо-гробокопательства», то выглядел скучающим и угрюмым. Единственное, что он мог сказать, глядя на Шартрский собор: «Интересно, и как это им удалось поднять эти статуи так высоко, не уронив их?» Но если у него в руках оказывалось большое затейливое меню, его наружность переменялась, он преображался и начинал заказывать каждому из нас plat du jour [дежурное блюдо] или specialite de la maison [фирменное блюдо] в сопровождении vin du pays [местного марочного вина].
Мое истощение от поездки ещё сильнее усугублялось ужасным вождением Прокофьева. <…>…Он ехал медленно, чрезмерно осторожно, всякий раз встряхивая нас, когда менял передачу или останавливался. Поэтому мы ползли по дорогам Франции на его новёхонькой крохотной четырёхместной машине <— только что купленном, взамен прежнего «Ballot», «Chevrolet» —> со скоростью двадцать миль в час.
Он просчитал каждую секунду нашего путешествия на средней скорости и заранее спланировал все остановки. Всюду мы должны были прибывать в икс часов ровно и уезжать таким же образом.
Было 9.30 утра, когда мы выехали в Нанси. День оказался серым и туманным, но мы преуспели в соблюдении нашего расписания и ровно в час пополудни прибыли к вершине Вогезов — к ресторану, где туристы останавливаются на пару часов, чтобы отведать речных раков, форели, куропаток, гусиной печени и пирога. Едва мы покончили с раками, как Прокофьев сказал нам, что из-за тумана мы должны сейчас же уезжать, чтобы вовремя поспеть к ужину в Нанси. Лина Ивановна взялась было протестовать и даже предприняла слабую попытку поменять наш маршрут, предлагая вместо Нанси Домреми, где родилась Жанна Д’Арк. Естественно, что Прокофьев вспылил. «Чепуха, — сказал он, — уже давно решено, что мы проведём эту ночь в Нанси. Более того, к Домреми придётся делать большой крюк». Но я поддержал Лину Ивановну и, к моему удивлению, без особого сопротивления, он сдался.
23
В бывшей лондонской конторе РМИ — ныне в лондонском отделении издательства «Boosey & Hawkes» — сохранилась черновая рукопись клавира симфонии с оркестровыми пометами в анданте, подписанными «СП».