Как и оперу «Огненный ангел», «Кантату» отличает сквозной характер симфонического развития; разве что членение на эпизоды здесь более чёткое. Новое в «Кантате» — чрезвычайно широкого дыхания мелодизм, особенно в хоровых эпизодах произведения. Такова основная тема в «Философах» и вся «Победа». Из «Кантаты» этот мелодизм перекочует в другую экспериментальную советскую кантату Прокофьева — «Здравицу» и особенно в музыку к фильмам «Александр Невский» и «Иван Грозный».
Как пример «большой музыки», чередующей сложность (разумеется, сложность не для музыкальных гурманов, а для народных масс) и доходчивость, «Кантата о Ленине» и её расширенный вариант «Кантата к ХХ-летию Октября» — показатель огромных перемен у Прокофьева. Без сомнения, родословную «Кантаты» можно проследить вспять вплоть до «Скифской сюиты» самого Прокофьева и до «Весны священной» и «Свадебки» Стравинского, но по форме она скорее связана, как мы уже говорили, с «Концом Санкт-Петербурга» Дукельского и, вероятно, с другим произведением — «Симфонией псалмов» Стравинского. Разница заключается в том, что Стравинский, при всём его гении, обращённого к народным массам дифирамба написать не захотел, да и не смог. Прокофьев же, учитывая опыт предшественников, сумел выйти, уже через первый вариант «Кантаты», к художественным прозрениям, что воплотятся в киномузыке, которую он в 1938–1945 годах будет сочинять для Сергея Эйзенштейна; больше того: к адекватному выражению «коллективного субъекта» и — через него — к мифологизации и преображению истории и к подлинно новому мелодизму, да притом без малейшего снижения эстетической планки. Автор, каким он предстаёт в партитуре «Кантаты», имеет мало общего с эхом «процессов, протекающих в массово-музыкальном сознании» (к чему уже в 1936 году сводил задачу советского композитора Асафьев), и очень много с позицией Стравинского времён «Весны священной» и особенно «Свадебки». Разница заключалась в большей эмоциональной прямоте, доступности Прокофьева. Его «Кантата» — своеобразная клятва на верность, это искреннее приношение свободного художника на алтарь брачного союза с «трудовым антикапиталистическим государством» (Сувчинский), но клятва, в которой Прокофьев расставляет свои собственные акценты. С одной стороны — он как «жених» в свадебном ритуале предстаёт в самом лучшем облачении, заявляет о своём праве быть первым среди русских композиторов, с полным основанием претендует на место лидера, вакантное со времени отдаления Стравинского от задач русской национальной школы. С другой — евразийский исторический миф о «невесте»-России как «Новом «Западе» (Сувчинский), видения «конца времён», мира, идущего на смену прежнему «Западу», подкреплённые отсылками к древнегреческому литургическому действу и к жанровым поискам русских парижан, начинают в «Кантате» жить самостоятельной жизнью, вбирая в себя — как частность — и неизбежно снимая советский исторический миф. И потому, как бы ни складывалась дальнейшая судьба произведения, Прокофьев пребывал в убеждении, что ему всё-таки удалось создать нечто чрезвычайно значительное: об этом свидетельствует хотя бы трёхстраничный разбор «Кантаты» в ранней книге Нестьева, который был бы невозможен без тесного сотрудничества между композитором и музыковедом.
Творческое сознание Прокофьева не терпело простоя: ещё не доделав оркестровки «Кантаты», он 1 июня 1937 года уже приступил к работе над большой автобиографической прозой, впоследствии озаглавленной им «Детство». После детального литературного дневника, который наш герой вёл в 1907–1933 годах, после сюрреальных рассказов конца 1920-х годов, «Детство» стало третьей попыткой серьёзного писательства, и интерес к традиции русских помещичьих «Детств» (Аксакова, Льва Толстого, Алексея Толстого) и одновременно полемика с ней были здесь налицо. В конце концов, Прокофьев тоже вырастал в поместье, хотя и очень усовершенствованном — там, где его отец был только управляющим, а не наследным хозяином. «Детство» Прокофьев завершил в 1939 году, но, как и дневник и рассказы, оно при жизни автора не было опубликовано.
26 июня 1937 года, уже работая над прозой, Прокофьев подтвердил телеграммой из Москвы получение партитуры «Конца Санкт-Петербурга». Вслед за этим пришло ещё одно письмо от Дукельского, в котором тот сообщал, что после смерти Джорджа Гершвина (скоропостижно скончавшегося 11 июля 1937 года от кровоизлияния в мозг) именно ему, Дукельскому, было поручено дописать музыку к голливудскому киноревю «Безумства Голдвина 1938»[29]. К этому времени участь «Кантаты к ХХ-летию Октября» была решена отрицательно. Что уж говорить о присланном из США «Конце Санкт-Петербурга»! Прокофьев подтвердил получение письма нейтральной английской телеграммой из Кисловодска, где он отдыхал после окончания «Кантаты»: «Спасибо за письмо приветствия пожелания успеха=Серж» (14 сентября 1937 года) — и дальше последовали четыре месяца молчания. Легко было понять, что это крайне дурной знак. Потеряв терпение, Дукельский решился на американскую премьеру своего детища. 12 января 1938 года оратория «Конец Санкт-Петербурга» была исполнена в несколько сокращённой версии — без шестой части — на концерте в Карнеги-холле.
Вскоре после премьеры оратории Дукельский отбыл на зимний курорт во Флориду, где стал ждать запланированного на 28 января премьерного показа «Безумств Голдвина 1938». Согласно открытке к матери, 2 февраля 1938 года он еще оставался в Джексонвилле, однако на следующий день, в открытке к Кусевицким, сообщал, что собирается приехать в Нью-Йорк 6 февраля, ибо только что получил переадресованное ему из Нью-Йорка, первое за долгое время «прелестное письмо от Прокофьича». Письмо было написано по-русски и начиналось не конспиративным «дорогой друг» или «Вернон», а прежним «Дима». Приводим его целиком. При тоне, внешне напоминающем обычный тон писем Прокофьева, здесь впервые ощущается некоторое замешательство от неисполненного обещания устроить премьеру оратории на родине:
«14 янв. 1938
Дорогой Дима,
Извини меня, что давно не писал тебе. В сентябре, будучи на Кавказе, получил от тебя очень интересное письмо, получение которого подтвердил телеграммой, — и порадовался твоим успехам, хотя бы и проституционным.
Сегодня мы с Линой Ивановной ввалились в Париж из Москвы, увы, лишь на два дня; затем Прага, Лондон и 29-го на Normandie в USA, где падём в твои нежные объятия 3 февраля, natiirlich [естественно], если ты в это время будешь в Нью-Йорке.
Твой «Ленинград» пока, к сожалению, сыграть в СССР не удалось: не время: играют классику, а из современных только советских. Мясковский смотрел партитуру и хвалил.
Рад буду очень тебя повидать, а пока крепко обнимаю.
СПркфв».
В письме важны многозначительные слова «пока, к сожалению, сыграть в СССР не удалось». Прокофьев всё ещё надеялся, что в будущем сыграть удастся. Помимо концертов, в США у него было два больших дела. Во-первых, ему хотелось посмотреть, как на голливудских студиях происходит работа над музыкой к фильмам. Второе дело было секретным: Прокофьев вывёз с собой из СССР и Западной Европы огромный рукописный дневник за 1907–1933 годы и всю свою зарубежную переписку 1918–1935 годов. Хранить их при себе в СССР или бросать на произвол судьбы в готовящейся к войне Европе становилось небезопасно, и композитор и Лина Ивановна оставили бумаги в сейфе одного из американских банков: подальше от посторонних глаз, но с указанием, что, в случае чего, бумаги могут быть переданы только официальным наследникам композитора. Так и случилось. После смерти Прокофьева (и Сталина) Инюрколлегия СССР изучила обширный архив и, не найдя в нём по оттепельным временам ничего крамольного, передала в 1955 году бумаги в закрытый фонд Государственного архива литературы и искусства, предоставив неограниченный доступ к ним только сыновьям композитора и Мире Мендельсон-Прокофьевой.
Дукельский и Прокофьевы успели повидаться в Нью-Йорке. Дукельский вспоминал: «У нас была замечательная встреча по моем возвращении из Флориды, хотя Лина Ивановна, великолепная в своих соболях и в мерцающих драгоценностях, и разрыдалась при виде меня, чем вызвала гнев мужа, настоявшего на том, чтобы «оставить» её у моей мамы; оказавшись вместе, обе женщины, едва знакомые друг с другом, начали всхлипывать на концертный, русский манер, в то время как мы с Прокофьевым совершили путешествие в ближайший бар, где проговорили много часов о музыке», — после чего Прокофьев отправился на западное побережье США. Что же запомнилось ему в этот приезд больше всего?
29
Письмо до сих пор не обнаружено. Возможно, Прокофьев уничтожил его в конце 1940-х годов, вместе с другими потенциально опасными материалами; однако в этом случае непонятно, почему сохранились все остальные письма Дукельского в СССР. Содержание письма восстанавливается из ответов Прокофьева.