А во-вторых — с приездом Глиэра в Солнцевку в доме возникли кое-какие нервные флюиды, которые Серёжа остро почувствовал и, годы спустя, вывел наставника, с некоторым сарказмом, под попугайским именем «monsieur Какаду» в рассказе «Какие бывают недоразумения» (1918). Герой его, словно списанный с Сергея Алексеевича строитель-путеец, часто живущий в разлуке с женою, ждет появления на строительстве железной дороги супруги в обществе «одного из второстепенных инженеров на той же постройке» — этого самого Какаду и мучится, как выясняется, вполне безосновательной, но оттого не менее жгучей ревностью: «Ведь надо знать, что такое Какаду. Во-первых, он бельгиец, а все бельгийцы и французы отличные инженеры, если бы не были ещё лучшими ухажёрами за чужими жёнами. Во-вторых, надо посмотреть на него: смазливый, смуглявый, глазки поволочные, на носу пикантно посажено пенснэ, в галстук пикантно воткнута булавка — прямо противно смотреть…» В действительности источником любовного томления у Глиэра была разлука с собственной невестой.
Раз сложившись, как уважительные и одновременно наставническо-ученические, отношения Прокофьева и «русского иностранца» — в душе же самого настоящего патриота — Глиэра остались такими вплоть до смерти Прокофьева (учитель, увы, пережил вундеркинда-ученика); и во второй половине 1940-х годов Глиэр, в ту пору председатель Оргкомитета Союза советских композиторов, продолжал прилюдно обращаться к тому, за первыми композиторскими шагами которого внимательно присматривал, как к Серёже и на «ты».
По воспоминаниям Глиэра, распорядок дня в солнцевском имении отличался большой разумностью: раннее вставание, общее купание на речке Солёненькой, завтрак, занятия музыкой, после чего уроки русского языка и арифметики с Сергеем Алексеевичем (к этому времени уже успевавшим решить неотложные утренние дела), затем — французского и немецкого с Марией Григорьевной (во время занятий родителей с Серёжей его музыкальный наставник сочинял в комнате с видом на сад), обед, потом — для Серёжи и для Глиэра — время «прогулок, развлечений, игр». Глиэр с учеником часто выезжал верхом в поля. Он же пристрастил его к проигрыванию классических сочинений в четыре руки: Гайдна, Моцарта, Бетховена, Чайковского — таким практическим методом он обучал тому, как строится музыкальная форма. Однако были и проблемы: Глиэр, умевший играть на скрипке лучше, чем на фортепиано, просто не мог правильно «поставить» Серёже руки за инструментом.
И всё-таки это с лихвой восполнялось советами чисто композиторского свойства. Так сохранилась первая часть — Presto — самой первой, соль-минорной симфонии маленького Серёжи, посвящённой Рейнгольду Морицевичу. Рукой маленького композитора была написана партитура, а четырёхручное её переложение для фортепиано — рукой французской его гувернантки. Судя по приводимому в «Автобиографии» тематическому материалу первой, второй и третьей частей симфонии, они были ещё весьма наивны и незрелы, а контрапунктическое развитие во вполне ребяческом сочинении предельно элементарно. Более того, к ужасу недосмотревшего Глиэра, тональность второй части фа-мажор оказалась не родственной тональности первой части — соль-мажору. Количество частей в симфонии также не соответствовало правилу: вместо четырёх — три, без финального аллегро.
16 ноября 1902 года Танеев снова увидел Прокофьева и Марию Григорьевну на симфоническом концерте в Москве, а 20 ноября Серёжа и Глиэр зашли к нему в гости, дабы показать плоды летних занятий — первую «симфонию» в четырёхручном переложении. Особенного впечатления она на Танеева не произвела. Танеев сам взялся сыграть партию второго фортепиано, накормил Серёжу шоколадом и отпустил ехидное замечание относительно гармонического построения «симфонии»: «…гармонизация довольно простая. Всё больше., хе-хе… первая да четвёртая да пятая ступени». Прокофьев возводил гармоническую сложность языка многих своих сочинений именно к этому вскользь брошенному замечанию Танеева: «…микроб проник в организм и потребовал длительного инкубационного периода».
Летом следующего, 1903 года Глиэр снова приехал в Солнцевку, но на этот раз Серёжа взялся под его руководством не за оркестровое сочинение, а за оперу, избрав сюжетом маленькую трагедию Пушкина «Пир во время чумы», и заносчиво надеялся перещеголять самого Цезаря Кюи, чья тонко написанная музыкальная драма на тот же сюжет недавно, в ноябре 1901 года увидела свет рампы на сцене московского Нового театра и была в том же 1901 году издана в Лейпциге. Мастер психологического речитатива и вообще мастер оперного жанра, Кюи строит свою камерную оперу на игре светотени, специально не сгущая и без того сумрачной атмосферы — действие происходит в Лондоне в пору чумной эпидемии 1665 года, и многие из пирующих скоро присоединятся к тем, кто уже погребён в общей могиле. Серёжа Прокофьев, будь он чуть более зрелым музыкантом, мог бы почерпнуть у Кюи многое: например то, как, с оглядкой на опыт Вагнера, старший композитор, с естественностью, приходящей с большим опытом, повторяет в опере определённые тематические куски, или то, как приглушает Кюи патетику эпизодов, подобных песне Мэри, проезду погребальных дрог, гимну чуме, делая их при этом ещё более впечатляющими… Но Серёжа — покуда ребёнок — хотел как раз поражающих воображение слушателя и интонационно правильных (с детской, наивной точки зрения) описаний. Судя по двадцати уцелевшим тактам «Пира», — началу картины чумного бедствия, речитативу Мэри и самому началу её песни — музыка нового сочинения была, особенно в картине чумы, несравненно интересней всех — подчёркиваю: всех! — предшествовавших опытов Серёжи. Педагогика Глиэра давала первые крепкие всходы.
12 декабря 1903 года Прокофьев во время очередного пребывания в Москве решился показать Танееву ноты «Пира во время чумы», после чего мастер отметил в дневнике: «…сделал большие успехи. Я дал Серёже партитуру «Руслана».
К концу 1903 года Серёжа сочинил уже двадцать четыре «песенки», как он называл небольшие пьесы для фортепиано, разбитые им на две серии — по дюжине в каждой[2]. Некоторые из песенок — 12-я в первой серии и 6-я во второй — были, по заданию Глиэра, переложены для симфонического оркестра. Прокофьев сочинял «песенки» вплоть до сентября 1906 года, доведя до конца пятую серию, а общее число до шестидесяти! Вещи эти превратились в стилистическую и жанровую лабораторию молодого композитора, с завидным упорством продолжавшего на протяжении четырёх лет самообучение и самосовершенствование.
В октябре 1903 года Прокофьев начал сочинять и первую в своей жизни фортепианную сонату, сведений о которой сохранилось крайне мало.
Ненадолго вернувшись в Солнцевку, Мария Григорьевна с Серёжей отправились в Петербург, чтобы выбрать хорошую гимназию для дальнейшего обучения. Отец был уверен, что Москва куда лучше Северной столицы. Консерватория там имелась отличная, а признанный авторитет среди её педагогов Танеев благоволил к их сыну. Всё решил разговор с Александром Константиновичем Глазуновым, вождём так называемого «национального» — национального в смысле любви к гармонизации русского фольклора по немецким лекалам, по сути цивилизаторско-академического — направления в русской музыке, Глазунову не исполнилось и 39 лет, а вес его в музыкальном мире оказался уже таков, что, присоветуй он что-либо, можно было не сомневаться, что так оно и случится. Аудиенции добиться было непросто, но, раз услышав, как мальчик играет «Пир во время чумы», Глазунов оказался под таким впечатлением, что сам пришёл на квартиру к Марии Григорьевне и Серёже. Мать как раз отсутствовала, а гостевая комната была в полном беспорядке. «…На столе стояла недоеденная каша, рядом лежал учебник арифметики и тетрадка, в которой я писал задачу, а около неё резиновый пистолет. На пианино, которое мы брали напрокат, валялись груды нот. У моей матроски не хватало пуговицы, и волосы свалялись, так как я недавно спал на диване», — вспоминал склонный к педантизму и аккуратности Прокофьев тридцать пять лет спустя. Словно не замечая всего этого, Глазунов посоветовал купить взамен стоящего на пюпитре четырёхручного переложения симфоний Бетховена такое же, но Шумана, и проиграть все его четыре симфонии с матерью, сам же пообещал прийти завтра в то же время. Его как бы вскользь оброненный совет сыграл огромную роль в становлении юного композитора. На годы Шуман — образец владения симфонической формой, по мнению Глазунова, — станет для него и образцом фортепианного композитора. Это потом уже зрелый Прокофьев, обретя свой стиль, будет иронизировать над несовершенствами шумановского романтизма, чтобы, по здравом размышлении, принять и эти несовершенства.
2
Рукопись обеих серий (июль 1902 — декабрь 1903), заботливо переписанная французской гувернанткой Серёжи Луизой Роблен (Louise Roblin), сохранилась в: РГАЛИ, ф. 1929, on. 1, ед. хр. 205.