II.
Говаривала мне моя бабушка: «Когда я была лет восьми или девяти, мы жили в селе Репном от г. Балашова в 7 верстах. Я любила очень ходить в церковь и, как услышу звон колоколов, сзывающий народ к обедне, так сейчас и бегу в храм Божий. Бывало, и в будни я так-то ради церковной службы бросала игры с подругами, с которыми бегала по зеленой траве, ловя бабочек, и, как зазвонят в церкви, так оставляю все и бросаюсь в церковь. В церкви я становилась у самого амвона, против Царских врат, и зорко следила за всеми действиями священника. Причина моих наблюдений за священником была та, что однажды, бывши в праздник с моими родителями у обедни, я видела над престолом, немного повыше главы священника, прямо над Святой Чашей парящего Голубя, который был бел как снег и неподвижно, едва заметно трепеща крыльями, держался в воздухе. И видела я это не раз и не два, а несколько раз, о чем я передала своей подружке, и мы всегда с нею, как только, бывало, услышим звон колокола, так и бежим изо всех сил, желая перегнать друг друга, и станем вместе у амвона, дожидаясь появления блестящего белого Голубка! И уж как же любили мы Его за то, что Он был такой беленький, такой-то хорошенький!
Но были дни, когда мы так и не могли дождаться этого чуда, которое совершалось только во время служения старика священника (отца, если я не ошибаюсь, священников ныне служащих, Алексия и Иоанна Росницких). Только в его служение мы и видели всегда нашего Голубка. При другом священнике этого не бывало. Когда же мы объяснили об этом нашим родителям, а родители сказали священнику Росницкому, с тех пор мы с подругой уже более не видали чудного Голубочка...»
Бабушка моя, как я ее помню, была очень богомольна: целые ночи без сна, стоя на коленках, она маливалась Богу, и делала это она всегда в потемках, в спальне или в зале, где только не было людей. Когда зимой на полу стоять было холодно, бабушка становилась молиться на лежанку и, забывая где она и что она, полагая поклоны, незаметно приближалась все ближе и ближе к краю лежанки и наконец падала на пол. И случалось это с ней не раз. Мы, как несмысленные дети, бывало, засмеемся, восклицая: «Ну, бабушка наша опять полетела!» А бабушка как ни в чем не бывало влезет опять на лежанку и опять станет на молитву. Иногда, сделав один земной поклон, она засыпала на поклоне и в таком положении храпела так, что ее было слышно в других комнатах. Так продолжалось несколько минут. Потом она опять скоро пробуждалась и опять принималась молиться и класть земные поклоны.
Были дни, когда к ней приходили ее родные сестры, тоже старушки, одна — из села Репного, а другая — городская. Те жили очень бедно, а родитель мой жил в довольстве, и бабушка моя по жизни своей была много счастливее их... Бабушка принимала своих сестер с особой лаской и гостеприимством и заставляла меня тогда по вечерам читать акафист Спасителю и Божией Матери, а сами старушки становились все на колени, молясь Богу, и со слезами на глазах вслух произносили за мной: «Радуйся, Невесто неневестная!» или «Иисусе Сыне Божий, помилуй нас!» После этого они меня заставляли читать, что я и делал с великим удовольствием, помянник, что в Псалтири, который начинается так: «Помяни, Господи Иисусе Христе Боже наш, милости и щедроты Твоя, от века сущия, ихже ради вочеловечился еси и распятие и смерть спасения ради право в Тя верующих претерпети изволил еси» и т. д. Все это сопровождалось земными поклонами. Затем шли моления за Царя и за всех, «иже во власти суть», и оканчивалось: «Подаждь, Господи, оставление грехов всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения отцем и братиям и сотвори им вечную память».
После этих молитв, если зимой бывало еще рано ужинать, заставляли они меня читать Киевский Патерик, или Четь-Минеи, или что-либо из Библии — Бытия, Иова, Товита или про Иосифа. Я читал, а семейство наше все безмолвно слушало и нередко отирало набегавшие и катившиеся по щекам слезы. Прискорбно нам тогда бывало, когда старший брат мой, Феодор, приходил из конторы и начинал читать литературные произведения светских писателей — Загоскина, Марлинского, Полевого, Пушкина и др., к чему он имел особенное пристрастие. Маменька моя любила его чтение, и он, бывало, с улыбкой на устах скажет нам:
— Ну, отцы, убирайтесь-ка в другую комнату. А нет — так милости прошу к нашему шалашу послушать и нас, грешных.
И случалось, что мы сидели и слушали и улыбались при чтении каких-нибудь смешных повестей; хохотали же обыкновенно всякий раз, когда брат читал Гоголя. Бабушка послушает, послушает и закончит тем, что скажет: