— Можешь называть меня Алессандро, — сказал Вольта.
— Это твое настоящее имя?
— Нет, придурок, это имя Вольты!
Роуэн предположил, что среди серпов обращение по личному имени патрона — знак самой большой близости.
— Спасибо, Алессандро.
На вторые сутки вечером его проведала та самая девочка, про которую Годдард говорил, что она очень важная персона. Роуэн как раз очнулся от забытья. Как ее зовут? Эми? Эмма? Ах да — Эсме.
— Кошмар, что они с тобой сделали! — сказала она со слезами на глазах. — Но не волнуйся, ты поправишься.
Конечно он поправится! Выбора-то нет. В Эпоху Смертности он бы либо умер, либо выздоровел. Сейчас существовала только одна возможность.
— Что ты тут делаешь? — спросил он.
— Пришла узнать, как ты, — ответила девочка.
— Да нет, я имею в виду — в этом доме?
Она немного поколебалась, прежде чем ответить. Потом отвела глаза.
— Серп Годдард и его друзья пришли в торговый центр недалеко от того места, где я жила. Ворвались в кафе и выпололи всех до единого, кроме меня. Он велел мне идти с ним. Ну я и пошла.
Это ничего не объясняло, но другого ответа у Эсме, по-видимому, не было. Насколько понял Роуэн, девочка не выполняла в поместье никаких заметных функций. И все же Годдард пригрозил, что любой, обидевший ее, понесет суровое наказание. Эсме нельзя было беспокоить, ей разрешалось делать все что угодно. Она была самой большой загадкой, с которой Роуэн столкнулся в мире серпа Годдарда.
— По-моему, ты станешь серпом куда лучше остальных, — сказала Эсме, не вдаваясь, однако, в подробности, почему она так думает. Возможно, ей это подсказывала интуиция, но девочка глубоко заблуждалась.
— Я не стану серпом, — возразил Роуэн. Эсме была первым человеком, кому он в этом признался.
— Станешь, если захочешь, — сказала она. — А я думаю, что ты захочешь.
И с этими словами она ушла, оставив его наедине с болью и раздумьями.
Серп Годдард пришел к Роуэну лишь на третий день.
— Как ты себя чувствуешь? — осведомился он. Роуэна так и подмывало плюнуть ему в лицо, но усилие доставило бы слишком много мучений, и к тому же такой поступок мог привести к повторному избиению.
— А вы как думаете? — буркнул он.
Годдард присел на краешек кровати и вгляделся в лицо Роуэна.
— Пойди взгляни на себя.
С его помощью Роуэн поднялся с постели и проковылял к вычурному платяному шкафу с зеркалом во весь рост.
Он едва узнал себя. Физиономия распухла до того, что стала напоминать тыкву. И лицо, и тело украшали синяки всех оттенков спектра.
— Ты сейчас видишь начало своей истинной жизни, — проговорил Годдард. — Так умирает мальчик. На его месте появится муж.
— Ну и хрень же вы несете, — сказал Роуэн. Ему было плевать, какую реакцию вызовет его реплика.
Годдард только бровью повел.
— Возможно. Но не будешь же ты отрицать, что сейчас в твоей жизни настал поворотный момент, а любой поворотный момент должен быть отмечен значительным событием — таким, какое впечаталось бы в тебя, словно клеймо.
Вот как. Его, значит, заклеймили. Роуэн, однако, подозревал, что это лишь начало куда более серьезного испытания огнем.
— Весь мир хотел бы очутиться на нашем месте, — продолжал Годдард. — Брать что угодно, делать что угодно, без последствий и угрызений совести. Если бы могли, они украли бы наши мантии и напялили на себя. Тебе выпала возможность стать чем-то более значительным, чем короли прежних дней, а это требует обряда. Вот мы его и провели.
Годдард постоял еще немного, всматриваясь в своего подопечного, затем вынул из складок мантии твикер.
— Руки в стороны, ноги на ширине плеч!
Роуэн набрал полные легкие воздуха и сделал, как велено. Годдард провел твикером по его телу. Юноша почувствовал покалывание в конечностях, но тепло болеутоляющих опиатов так и не пришло.
— Все равно больно, — пожаловался он.
— Конечно больно. Я не активировал твои опиаты — только наниты-целители. К завтрашнему утру ты будешь как новенький и сможешь приступить к учению. Но с этого момента и впредь ты станешь чувствовать любую телесную боль во всей ее полноте.
— Зачем? — осмелился спросить Роуэн. — Какому здравомыслящему человеку захотелось бы испытать такие мучения?
— Здравомыслие сильно переоценено, — изрек Годдард. — Я предпочел бы ясный ум здравому.
• • • • • • • • • • • • • • •
Во всем, что касается смерти, нам, серпам, нет равных. Кроме, разумеется, огня. Огонь убивает так же стремительно и необратимо, как клинок серпа. Страшно и одновременно утешительно сознавать, что есть нечто, с чем Грозовое Облако ничего не может поделать. То, что уничтожено огнем, нельзя восстановить в центрах оживления. Жареный петух уже никого никуда не может клюнуть — он жареный окончательно и бесповоротно.