И снова — в который раз за эту ночь, — перевалясь на шинели с одного бока на другой, брел он воспоминаниями от глинистого могильного холма вспять по пройденным дорогам, полям, перелескам, по мостам, переброшенным через реки, большие и малые, к ракитовому плетню, к окнам своей, а потом Матвеевой избенки. Дождь шуршал по крыше палатки, и в ровный, тягучий, как тоска, этот шум врывался голос, который, лишь изредка затихая, сопровождал его все эти сотни, тысячи верст по незнакомым дорогам от самого Сныхова, а то и от Белева, где формировали их батальон, до этой неприступной, поглотившей столько солдатских жизней Плевны.
Сейчас в тишине ночи плач Настасьи слышался настолько отчетливо, что Степан опять увидел одновременно и себя, и ее, и ребятишек — Катю, Дуняшу, Гришутку, босиком стоящих в пыли и непонимающе, исподлобья глядящих вслед телеге, на которой увозили их батьку. Гришутка оставался самый малый, двух годиков от роду, как раз ростом с подсолнышек, что и до плетня-то не дотянул. Он и штанов-то еще не носил, так и стоял в льняной рубахе — то ли парень, то ли девка. Но, глядя на него, на калачиком высовывающиеся из-под подола исцарапанные его ножки, оставлявшие на пыли маленькие, семенящие во след телеге следы, невозможно было удержаться от слез, как Степан ни крепился. И, вспомнив о Настасье и ребятишках, он подумал сейчас о том, как нелегко придется им всем на жатве. Да и на сенокос выйти некому, хотя косу пора бы уже отбивать… Обычно они загодя собирались с Матвеем.
Он снова заворочался, заерзал, представив, каким страшным горем ворвется в избу Матвея весть о его смерти. И сколько таких вестей дойдет до России. Вот и Утятин тоже… На похоронах, у братской могилы, слышал Степан разговор офицеров. Сказывали, будто во вчерашнем штурме наших потеряно около семи тысяч… Да при первом штурме выбыло из строя две с половиной тысячи…
Сколько ж это набралось бы народу, ежели всех поставить жать да косить?.. И, прислушиваясь к удаляющемуся, затухающему голосу Настасьи, Степан начал размышлять о том, о чем вчера говорили на похоронах: чем ее оправдать, смерть и погибель тех, почитай десяти тысяч, что остались лежать в братских могилах под Плевной.
Снова как бы в обратную сторону разматывались пройденные им дороги, снова жал на плечо ремень тяжелой крынковской винтовки, на спине повисал, оттягивая назад, ранец из телячьей кожи, и патронные сумки давили сбоку под самую ложечку. Восемнадцать — двадцать верст за один переход, короткий привал, несколько ложек похлебки — и снова раздирающий душу крик рожка, играющего генерал-марш: «В поход, в поход, в поход!»
Когда ноги уже начинали заплетаться, ротные вызывали вперед песенников. Лукаво подтолкнув Степана — мол, знай наших, сныховских, — в первые ряды выходил Матвей и веселым, не под стать его дородности тенором заводил походную. Матвей пел от души, но надолго ли хватало бодрости? Опять опускались плечи, и, не попадая в ритм шагам, начинали вразнобой колыхаться серые ряды. И опять ротный, сам едва переводя дух, подгонял, командовал: «Подтянись… Не дремать… Шире шаг!»
Куда они спешили? Зачем? Но они действительно торопились, и всей этой массой оформленных в роты и батальоны людей руководила неведомая, таинственная сила, нетерпение встречи с врагом, жажда, как они говорили, «дела».
Врага Степан представлял смутно, разве что по плакату, пронесенному однажды перед строем батальона. На огромном, со скатерть, полотне был нарисован толстомордый, с черными усами турок, вспарывающий живот молодой красивой бабе. Из живота торчала головка младенца. И мальца этого рвался задушить турок другой рукой.
«Приди на помощь брату!» — взывал плакат. Читать Степан не умел, да и картинка показалась очень страшной, но чувство, что кого-то несправедливо обижают и кого-то надо выручать, это чувство осталось. Где-то били, истязали, грабили, целыми деревнями вырезали болгар, братьев по вере. И надо было спешить им на помощь.
Вблизи живого турка Степану довелось увидеть только здесь, под Плевной, при первом штурме. Смуглый, с вытаращенными глазами верзила, в красной шапочке-феске, перетянутый шелковым кушаком, сам наткнулся на штык и так по-заячьи жалобно закричал не то от боли, не то от страха, что не захотелось его добивать. Степан отдернул винтовку и вгорячах так поддал турку сапогом под зад, что тот кувырком скатился с редута.