Потом Степан о своей доброте жалел не раз, особенно после того как в сожженной дотла деревне увидел болгарина и болгарку, повешенных прямо на яблоне. Звери казались добрей…
К болгарам привык сразу, как будто сто лет здесь прожил. «Стало быть, и вправду к братьям пришли, к родне», — думал Степан. Похожие одеждой вроде бы на хохлов, мужики встречались — красавцы писаные, женщины вроде бы как подиковатей. «И то понять надо, напуган народ до смерти этими кровопивцами», — рассуждал добродушный Матвей.
«Смерть хоть и страшна, но все ж не за так», — думал Степан, натягивая на ноги шинель. Начинало тянуть рассветным холодком.
— Как думаешь, возьмем завтра Плевну али нет? — спросил из угла палатки солдат, тоже, видать, не сомкнувший глаз.
— Надо брать, пора уж… — неопределенно ответил Степан, поворачиваясь на бок и чувствуя, как его начинает наконец сковывать тяжесть болезненного забытья.
Степан засыпал мучительным предштурмовым сном. Был ранний рассвет 19 июля 1877 года, над Плевной занимался серый, набухший тучками день, и случайно перешагнувший вчера, во втором штурме, через смерть Степан не знал, что всего лишь через полтора месяца он будет пятнадцать тысяч девятьсот девяносто девятым воином, сложившим голову в третьем штурме.
С утра 30 августа будет моросить мелкий занудливый дождь, и за его завесой не покажутся такими уж страшными холмы плевенских редутов. Командование решит опять брать их в лоб, силою. И по всем боевым порядкам, вызывая улыбки, из уст в уста перейдут слова, сказанные одним из генералов: «Что смотреть на этот глиняный горшок, пора его разбить о дурную голову».
В рядах пополненной новобранцами роты Степан будет стоять, готовый к развертыванию в первую цепь, и даже не заметит, когда начнется штурм. С турецкого редута ударит одна пушка, вторая… Молодой, совсем еще юный, в новом, с иголочки, мундире, прапорщик, выхватив саблю, побежит вперед, оскальзываясь на мокрой глине до блеска начищенными хромовыми сапогами. Через десяток-другой шагов, успев оглянуться на трепещущее над ним крыло знамени, он упадет, ткнется лбом в землю, простреленный в голову навылет. И сразу поломаются, заволнуются идущие за ним со штыками наперевес шеренги.
Памятуя о том, что гранаты вернее достигают обычно тех, кто мешкает, старается отстать, Степан ринется вперед, в гору, тоже оскальзываясь пудовыми от налипшей глины сапогами. Что-то знакомое в очертаниях холма, в корявых ветках кустарника мелькнет мимо. «Не тут ли упал Матвей?» И, по щиколотки увязая в глине, упорно карабкаясь наверх, он лишь мимолетно вспомнит, что пробегал по смятому, затоптанному сотнями ног холму братской могилы. И опять ударит по сердцу чей-то испуганно зовущий голос: «Носилки сюда!» Но рядом, заглушая стоны, кто-то во всю глотку закричит «Ура!». И сверху, из-за камней, ему ответит бросающее в озноб турецкое «Алла!». И все опять смешается, сольется в одну круговерть — и свои, и чужие, и сталь, и дым, и туман, и огонь…
Но Степан будет уже наверху. Скользя по мокрой траве на подошвах сапог, он скатится с вала редута в гущу тел и, не глядя, не выбирая, нащупывая нужное только каким-то новым, проснувшимся в нем чутьем, будет вонзать штык то в одного, то в другого, пока не заноет, как бывало от долгого махания косой, плечо. «Ай да солдат! Молодец, братец!» — услышит он краем уха похвальное слово заметившего его удаль офицера и не сразу поймет, что это о нем.
Лишь на секунду-другую переведет дух Степан, опустит винтовку и обернется на похвалу. И в эту самую секунду выскочивший из-за пушки, притворявшийся убитым турок хватит его сзади по голове ятаганом и побежит прочь. Не тот ли самый, которого однажды пожалел Степан?
Тупая белая молния ослепит и повалит Степана. Он даже не поймет, кто ударил и откуда. И, проникая стекленеющими глазами в голубую средь серого неба полоску, уже не ощущая боли, он пожалеет лишь об одном — о том, что никто из близких никогда не придет к нему на могилу. С этой горькой, безутешной, от минуты к минуте слабеющей мыслью он будет медленно умирать, ловя остывающим лбом прохладные капли дождя — как прощальное прикосновение любимых губ, слыша травяной шелест — как шепот последних бережных слов. И, совсем уже закоченев, он так никогда и не узнает, что лет через сто придет на это же самое место молодым, здоровым и сильным, как две капли воды похожим на самого себя, и, вглядываясь в поросшие буйной травой валы редута, в ржавчину старинных чугунных пушек, в дикие сливовые деревца, неизвестно почему растущие в поле, будет мучительно вспоминать, но так и не вспомнит всего того, что оставил здесь навсегда. В мавзолее, построенном в память погибшим под Плевной, в узкую щель отдернутой на саркофаге шторки он увидит гладкий и серый, как валун, череп со шрамом от ятагана и, пораженный откровением смерти, так и не воскресит — даже на миг — живое, родное на нем лицо… Но увидит он это дважды…