А взгляд проникал все дальше и дальше. И вот он уже у границ вселенной, где нестерпимо ярким светом полыхают костры иных миров. Вот и они позади, и снова мрак, и снова впереди остатки отгорающего звездного пламени. Что же это такое родилось на круглой как шар, третьей по счету от Солнца планете? Что проникло взором в грядущее не только Земли, но и Солнца, галактик и всей вселенной?
Представим себе взгляд, вобравший кружение всех девяти планет. Мрачное безмолвие на восьми из них. Но вот с третьей по счету от Солнца, как из созревшего цветка споры, выстрелились в черную пустоту серебристые искры. Сначала одна из них покружила вокруг шарика, потом другая долетела до Луны, третья до Марса, четвертая до Венеры. Что он ищет в этой пустыне, разум Земли? Раздвигает границы познания?
«Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим», — сказал еще Гераклит.
Сегодня ученые утверждают, что вселенная расширяется, что она вступила в стадию разворачивающихся спиральных галактик, обычных звезд, самая знакомая из которых Солнце. Вокруг некоторых из этих звезд, считают они, образовались системы планет, по крайней мере на одной из таких планет возникла жизнь, в ходе эволюции породившая разум. Как часто встречаются в просторах космоса звезды, окруженные хороводом планет, ученые пока еще не знают. Ничего они не могут сказать и о том, как часто возникает на планетах жизнь. Да и вопрос, как часто растение жизни расцветает пышным цветком разума, остается открытым…
Глаза видят то, чего не может постичь разум. В черной необъятной глубине космоса голубым школьным глобусом висит земной шар. Да и не шар это вовсе, а нежное, голубовато трепещущее сердце вселенной, да-да, человеческое сердце вселенной, животворно пульсирующее на тысячи звездных миров вокруг.
Не окулярами телескопа, а памятью, проникающей в глубь веков, вглядываюсь я в знакомые мне земные очертания и думаю: да здравствует жизнь на Земле! да здравствует Человек, идущий сквозь дебри тысячелетий к прекрасному самому себе! Но если человечество — сердце вселенной, то против кого стальные стрелы, затаившие в наконечниках нейтронную смерть? И для чего приготовлены уже не пороховые, а урановые погреба?
С любовью и надеждой всматриваюсь я в силуэт Родины, окаймленный на картах красным — самым мирным цветом Земли. Плыви под солнечным ветром, шар голубой!
И он все уплывает, все тает в зазвездных далях. И вот уже висит в поднебесье сияющий серп Земли…
БАЛЛАДА О ВЕЧНОМ ДРЕВЕ
Повесть
Кто в грозной битве пал за свободу — не умирает.
I
Слива была усыпанная, выгнутые, точно руки, ветки натруженно клонились к земле и грозили вот-вот обломиться, а он все рвал и рвал желтые, похожие на черешню ягоды, не переставая удивляться тому, что это деревце осталось нетронутым.
Здесь прошли сотни, тысячи людей, чугунная тяжесть пушек искромсала колесами вдоль и поперек деревенскую, поросшую мохнатой ромашкой улочку, а сливовое деревце выглядывало из-за плетня таким нарядно зеленым, беспечным и щедрым в спелом обилии своих плодов, как будто лишь сию минуту, нарочно, как в сказке, выросло из-под земли. И все это действительно казалось бы волшебным сном, если бы не возвращающий к горечи яви остов печной трубы в глубине двора — оттуда еще веяло пепельным ветерком пожарища и недавней, неостывшей бедой.
Отставив полный котелок, он снял фуражку и начал наполнять ее, уже не подавляя в себе внезапно нахлынувшей жадности, думая о том, куда бы еще положить слив вон с той — только бы ее удалось нагнуть и обобрать — самой обильной ветки. Подпрыгнув, он потянул ее на себя и отскочил, точно от хлопнувшего выстрела: треснул надломленный сук — и сквозь взъерошенную, брызнувшую росой листву гроздья проглянули такие крупные, сочные и увесистые, что у него захватило дух. Но куда их столько, куда?
Набив доверху уже и фуражку, он торопливо начал рассовывать сливы по карманам, заранее радуясь, какими благодарными взглядами будет награжден, а вернее, прощен за то, что так и не сумел раздобыть воды. Но пора, давно было пора возвращаться к палаткам, что серыми холмиками горбились в версте от деревни.
И как только он обернулся в ту сторону, так взгляд невольно потянулся еще дальше, к подернутой сизым то ли дымом, то ли туманом низине, откуда явственно доносились звуки боя — ни на что не похожие, слитые в сплошной, заунывный, утробный гул. Час назад он выскочил из той низины, как из преисподней. Впрочем, он ощущал себя все еще там, в коловращении огня, дыма, людских тел, вое и визге накаленного металла, смертельном лязге скрещенных штыков под железными нахлестами шрапнели, отдающей сернистым запахом разорвавшейся бомбы. Жаркое чудовищное дыхание чего-то невидимого, страшного в своей близости еще и сейчас обжигало лицо, слепило молнией, а в ушах стоял неузнаваемо жалобный, детский голос Матвея: «Степан, подсоби…»