Валентину привезли на полицейской машине на вокзал к отходу утреннего поезда не то как очень важную персону, не то как преступницу. По ее лицу с воспаленными после бессонной ночи глазами блуждала нежная, счастливая улыбка. Когда Назим узнал, что ночью дело дошло до посла, на него было страшно смотреть. Он не имел над поэтессой никакой власти, по западным меркам его роль в этом поезде была незначительна, и он не был наделен ни карательными, ни властными полномочиями, однако Назим поднатужился, собрал в кулак весь советский опыт и сказал Вале всего несколько слов, которых ей хватило, чтобы растревоженное ночью в полиции вдохновение пропало, и она не ступала от сопровождающего ни на шаг до самого конца нашего долгого пути.
Через Германию и Польшу мы ехали весь долгий день 22 июня, но никто в большом составе не обмолвился о том дне. Это была для них такая же музейная история, как Мюнстер. В Польше сразу бросились в глаза бедность и скудость. Своими небогатыми домами вдоль дорог, полустанками, железнодорожными путями с грузовыми составами и терпеливо ожидающими на улице своих поездов людьми страна эта казалась похожей на Россию. Только часовенки и маленькие статуи Девы Марии на перекрестках дорог отличали пейзаж. Бельгийские и немецкие жары кончились. Небо над Польшей было хмурым и серым. Тут уже чувствовалась близкая Балтика, север. Мы остановились в Мальборке, где старый рыцарский замок граничил с безликими блочными домами социалистического времени. Но средневековая крепость в Мальборке была величественна, поляки показывали нам большие залы, крепостные стены, подвалы и башни, в которых жили крестоносцы; играла старинная музыка, нас возили на катере по неширокой, окруженной заливными лугами реке и долго махали вслед, когда утром мы уезжали в Россию, переведя стрелки часов на час вперед. В Польше уже проверяли на границе паспорта, и, чем дальше на восток мы забирались, тем быстрее мелькали, становились привычными новые страны и города.
В Мамонове, на границе с Россией, поезд встречали хлебом-солью, а на калининградском перроне писательскую сотню оглушил военный оркестр и ослепил праздничный фейерверк. На военном мемориале, куда всех повезли в первый вечер, все было точь-в-точь как в советские годы: дети, возложение цветов, хоровое пение, разобравшее всю Европу до слез, и только трое украинских литераторов ушли, так же как ушли они и из дортмундской тюрьмы, — заскучали или в знак одного им внятного протеста, и никто б не обратил на их уход никакого внимания, когда бы треть фамилий на обелиске не оканчивалась на «ко» или «чук».
Бывший Кенингсберг казался славянским чаном. Невозможно сказать, что за народ живет в этом городе — русские, белорусы, украинцы. Все смешалось в людях, которые не по своей воле заселили после не ими начатой войны чужую землю и относились к ней так, как могут относиться новые хозяева к замку, в котором водятся привидения. На зеленых хаотичных улицах немецкое перемежалось с советским, пустыри с дворами и проспектами, мы жили почему-то на корабле, некогда принадлежавшем Академии наук и плававшем по всем океанам, о котором я читал в детстве книжку Леонида Почивалова, доброго знакомого моего отца. Чтобы попасть на этот превращенный в гостиницу корабль, надо было пройти через территорию музея, где главным экспонатом был скелет гигантского чудища, с палубы был виден большой собор, подле которого находилась могила Канта. Ночью на небе высыпали крупные звезды, из открытого иллюминатора доносился плеск близкой воды, и от Калининграда у меня осталось ощущение города, где хотелось бы жить если не всегда, то очень долго. И таких красивых женских и девичьих лиц, как тут, я не видел нигде. По контрасту с Европой эта восточнославянская красота бросалась в глаза особенно сильно. Она наэлектризовывала воздух и делала сумрачными писательские лица. Этот воздух был смешан с правильным планом, готическими домами, церквями, ветрами и запахами моря. Что-то колдовское было в отрезанном от большой России прусском городе, где все машины были иностранного происхождения, а узкие, извилистые дороги обсажены старыми деревьями.