— Кого?
Сердце оборвалось. Евдокия знает ответ, вот только не желает признавать самой себе.
— Того, кого ты назвала мужем, — женщина смотрела не с гневом, со снисходительностью, которая заставляла Евдокию острей ощутить собственное несовершенство.
— Значит, это ты забрала его.
— Он сам ушел ко мне.
— Разве?
Лунные волосы.
Лунные глаза. И кожа, что мрамор, только не тот, который светится изнутри, будто живой, нет, ее мрамор — камень надгробий, одежды — саван.
И сама она мертва.
— Если он ушел сам, по своей воле, то отчего ты здесь? — Евдокия оперлась на подоконник, преодолевая внезапную слабость.
— Отпусти его.
— Иначе?
— Иначе я убью тебя, — с улыбкой произнесла незнакомка. — Выпью до капли твою жалкую жизнь.
Она сделалась вдруг до того уродливой, что Евдокия отпрянула.
Закричала бы, если б могла.
Не смогла.
К счастью. И когда первый страх схлынул, Евдокия нашла в себе силы улыбнуться:
— Спасибо, — сказала она. — Теперь я знаю, что поступаю правильно.
— Ты…
— Ты не можешь убить меня. Не знаю, почему, но не можешь. Могла бы — убила б. Ты ведь не привыкла разговаривать с такими, как я… с людьми… но ты здесь. Точнее там, за порогом… стоишь, говоришь мне, что мужу своему я не нужна… пусть он сам мне это скажет. Тогда, быть может, я и отступлю.
Она разозлилась.
Не живая, но и не мертвая, пришедшая извне и столь чуждая этому миру, что даже луну ей пришлось принести с собой. И теперь луна эта расползалась, превращаясь в мутное пятно, сквозь которое проступал лик истинного светила.
— Зачем тебе это? — спросила женщина. — Тебе нужен мужчина? Рядом с тобой он есть. Он ждет лишь знака… и нравится тебе. Не отрицай, я вижу. Скажу больше, вы будете счастливы вместе.
Ошибается.
Не будут.
Возможно, могли бы, если бы год тому… если бы тогда все сложилось немного иначе… Евдокия не думала. Не желает думать и не будет.
Она сделала свой выбор и от него не отступит.
— Я люблю Лихослава, — сказала она просто.
Вот только вряд ли ее услышали: истаяла колдовкина желтая луна, исчезла дорожка, и с нею — женщина, столь красивая, что это само по себе было почти уродством.
Ничего, Евдокия скажет потом.
Когда встретится с этой женщиной наяву. Скажет и спросит у Лихо, кого он выбирает… вот только уже сейчас ей страшно представить его ответ.
Аврелий Яковлевич выкладывал на столешнице узор из дареных маргариток. Выкладывал неторопливо, всецело отдавшись сему, несомненно, крайне важному занятию.
— Подарили, — сказал он, отвлекшись на мгновенье.
— Проклятые? — поинтересовался Себастьян.
— Садовые, — Аврелий Яковлевич подвинул мизинчиком бледно — розовую маргаритку к самому краю стола. — Купил билеты?
— Купил.
— Вот и молодец.
Молодцом себя Себастьян не чувствовал, напротив, не отпускала тревога, странное беспокойство, причин для которого у него имелось, конечно, в достатке, но все ж…
— Я ведь должен поехать.
Аврелий Яковлевич глянул искоса, без обычной своей издевки.
— Тебе выбирать.
— Здесь и без меня справятся… Евстафий Елисеевич знает, что делает… и в полиции довольно акторов не хуже… — признание далось Себастьяну с трудом, поелику в глубине души он справедливо считал себя лучшим, а следовательно, остальные, с кем случалось ему работать, именно, что были хуже. — Справятся… конечно, справятся…
Ведьмак не ответил, но широкой ладонью смахнул маргаритки на пол.
— А Лихо один… там… с этой… — Себастьянов хвост нервно мазнул по ковру. — И она его не отпустит, верно?
— Ты можешь остаться.
— Неужели? — Себастьян поднял мятый цветок. — Остаться и сказать себе, что сделал все возможное? Что Лихо изначально был обречен… что он, возможно, уже и не человек вовсе, а значит, все зря…
Аврелий Яковлевич кивнул.
— Вы ведь так не думаете.
— Так ли важно, что думаю я? — он дернул себя за бороду. — Куда важней, Себастьянушка, что думаешь ты…
Ненаследный князь вертел маргаритку.
— Мы можем опоздать. Уже, еще не выехав отсюда, опоздать… или не найти его там… Серые земли огромны. В лучшем случае не найти, а в худшем — попросту сгинуть, потому как колдовка этакой силы сотрет меня на раз. А про Еву и говорить нечего… и получается, что риск глупый. Если мыслить разумно… только… не хочу я мыслить разумно.
Цветочный стебель расползался в руках, и потянуло вдруг гнилью, стоялою затхлой водой.
— А говорили — садовые, обыкновенные, — проворчал Себастьян, вытирая пальцы. — Мы отправимся завтра и, если повезет, то…
Грязь отходила, а вот запах привязался.
— Аврелий Яковлевич… дело, конечно, не мое, но… я понимаю, почему еду я. И Ева тоже. А вот почему вы остаетесь?
— Дела, Себастьянушка, — он поднял маргаритки. — Но не переживай, справитесь…
Себастьян поверил.
Почти.
Он почувствовал, как мир переменился, словно вывернувшись вдруг наизнанку.
Серая.
Лишенная солнца. И он ослеп на мгновенье, а когда вновь прозрел, то серость отступила. Теперь он видел множество цветов.
Красные россыпи прошлогодней клюквы, которую собирал языком, и к языку приклеивались, что нити водянистого мха, что иглы. Желтые клочья веретенника, с запахом едким, раздражающим. Но он не испугался, сунул нос в самое гнездо, рявкнул, подымая прозрачную пыльцу, которая и не пыльца вовсе.
Для него, прошлого, она была опасна.
Прошлого.
Он затряс головой.
Прошлого нет.
Имя вот осталось, держит, не позволяя вовсе сорваться с привязи.
Ева.
За именем он видит женщину, с белым лицом, с мягкими руками, с волосами длинными, что космы старой русалки, которая следила за ним, не смея, впрочем, выбраться на сушу.
Русалка спугнула ту женщину, вернув его на изнанку мира.
Тонкие побеги марьиной суши, что пронизывают моховые поля, прорастая тончайшими прутиками. На вершине каждого вызревают ягоды, уже темно — зеленые, налитые… возьми одну и лишишься разума, памяти… ему нельзя, и так памяти не осталось.
— Здравствуй, — женщина с волосами белыми, с глазами желтыми, как луна, выступила навстречу. — Ты все же пришел. Хороший мальчик.
От нее пахло горечью непролитых слез.
Кровью.
Ложью.
И когда она протянула белые — белые руки, каменные — он помнил, что у живой женщины не может быть таких рук — он зарычал.
— Возьми, — на ее ладони лежала круглая ягода. — И тебе станет легче.
Следом за женщиной на поляну выходили волки.
Они были огромны и страшны, но он знал, что сильней любого из них, как знали и они. И спеша признать его власть, силу, ложились на живот, ползли, оставляя во влажном мху мятые борозды.
— Возьми, — повторила женщина.
Он зарычал.
— Глупец.
Разозлилась. Злость он тоже видел, ярко — красную, как клюква, столь же горькую.
Ягода скатилась.
И в воду упала, заставив престарелую русалку скрыться в омуте.
— Ты все равно забудешь ее… — женщина все еще злилась, хотя и улыбалась старательно, и руку протянула, чтобы погладить.
Клыки клацнули у самых пальцев, белых, как мрамор. И стая, его стая, вскочила, ощерилась на ту, от которой пахло падалью.
— Себя ты уже не помнишь, сказала женщина, отступая.
Она боялась?
Боялась.
И потому лгала.
Он лег у самой воды, вглядываясь в искаженное лицо русалки.
Лихо. Его зовут Лихо. А имя — это уже много.
Достаточно, чтобы выжить.
Белесые губы русалки растянулись в улыбке, она могла бы рассказать многое, про имена, про Серые земли и про ту, что мнила себя их хозяйкой. Но вместо слов она подняла бусину — ягоду и отправила в рот.
Зажмурилась.
Горькая… и почему люди так держатся за свою память? Без нее живется куда как проще…