— Нет. Иногда.
Мы засмеялись. Вслед за нами засмеялся лес:
— Ха-ха-ха-ха…
Ширалиев обиделся:
— Я семейный человек. Я не изменять, но когда хороший женщина встретил, не любить грех, а вы насмехаться.
— Браво, Ширалиев!
Лес все еще смеялся, и Золотов вдруг вспомнил:
— Огонь!
Смех прекратился.
— Отставить!
Мы отставили.
— А знаете, ребята, я ведь поэт, — грустным голосом произнес лейтенант, — настоящий… Прежде писал только для себя да еще для жены, для Шуры. Настанет мир — буду писать для всех, для всего белого света.
— Блажь все это, товарищ лейтенант, — сказал Краснов. — Не будь этой самой поэзии, я бы в школе отличником стал. Как назло, не получалось у меня стихи наизусть выучивать.
— Дурак ты, Вася! Нельзя жить без поэзии. Ох, и дурак же ты…
— Дураки — поэты: нет бы говорить по-человечески, с то все в рифму да в рифму.
— Скоро рассвет, — сказал я.
— Не брани поэтов, Вася, — сказал Золотов. — Поклоняться надо богу и поэтам, а больше никому…
— Будь они неладны! — вспыхнул Краснов. — Я безбожник. Ни бога сроду не видывал, ни поэта.
— А я что же, не поэт? — обиделся лейтенант.
— Вы, товарищ лейтенант, командир взвода. Будь вы поэтом, чем угодно поклянусь, отколотил бы вас.
— Скоро рассвет, — повторил я.
— Товарищ солдат, вы забываетесь! — очнулся взводный. — Что вы городите?
— Вы хороший человек, товарищ лейтенант, чего вы себя равняете с этими лжебогами? — не отступал Вася.
— Вы меня оскорбили, — вскочил лейтенант на ноги.
— Я поэтов оскорбил, а вовсе не моего командира.
— Поэт — это великий человек, — сказал Золотов.
— Разрешите с вами не согласиться, — упрямился солдат.
— Так и быть, разрешаю, — не стал больше спорить лейтенант.
— Скоро рассвет, — опять повторил я.
— Что ты за человек? — спросил меня лейтенант.
— Солдат, — сказал я.
— А раньше кем был?
— Школьником, — сказал я.
— Стихи писал?
— Нет.
— Любишь кого-нибудь?
— Нет.
— Ну и зря, — сказал лейтенант.
— Вот-вот рассветет, — ответил я.
— Откуда тебе известно?
— Похолодало. Звезды поблекли.
Откуда-то из-за леса потихоньку разливался свет.
Поначалу воздух стал темнее и свежей. Затем посинел и размяк. Еще позже стал молочно-белым. Потеплело. Лес сонно проглядывал сквозь голубоватую дымку. Солнце было где-то неподалеку. Проснулись птицы. В изголовье убитого шофера улыбнулись кусту шиповника белые росистые розы. Мир пробуждался и, пробуждаясь, становился понятным. Ночной тьмы уже не было. Мы подошли к телу водителя.
— Вот теперь я закрою ему глаза, — безбоязненно склонился над убитым лейтенант, — такой порядок. Умерший не должен смотреть на мир открытыми глазами.
И осторожно сомкнул пальцем веки покойного. И мертвый водитель словно заснул. Он больше не угнетал нас, не тревожил.
Лес ожил. Он не был уже прежним, ночным лесом. Он опять стал нашим давним знакомцем, тем самым лесом, который мы исходили, вдоль и поперек исколесили во время тактических занятий, в котором знали каждое деревце, каждый куст.
Лейтенант встретил солнце с непокрытой головой. Голубые его глаза были устремлены вверх, он будто разговаривал сам с собой, а потом в полный голос прокричал:
— Доброго тебе утра, мир! Принеси нам добро, солнце! Привет тебе…
И, смолкнув на полуслове, схватился за грудь. Тут же раздался звук выстрела. Лейтенант медленно опустился на колени, посмотрел на предательскую, заговорщицкую красоту леса и упал на траву.
Застрекотали автоматы.
Диверсанты
Истребительный батальон в боевом порядке двигается по направлению к деревне Сараландж. Командир первой роты лейтенант Корюн Севян шагает обок колонны и, время от времени раскрывая полевую сумку, заглядывает в карту. В его жестах — деланное величие и неподдельная озабоченность. Оглядывая ряды, он покачивает головой, и смысл этого покачивания нетрудно разгадать: «Удастся ли мне с интеллигентами вроде вас, никогда не нюхавшими пороху, решить столь сложную задачу — поймать восьмерых до зубов вооруженных диверсантов?» Потом приставляет руку ко рту, намереваясь, видимо, сделать очередное замечание или отдать очередной приказ, однако передумывает и лишь цедит сквозь зубы:
— Диверсанты…
Заметно, что молодежь воодушевлена перспективой отыскать и обезвредить диверсантов, а вот бойцы постарше обеспокоены. Асо поглаживает приклад тяжелой иранской винтовки. Толкает меня: