Мужчина уже в годах и с седыми висками, Григорьев грузно сидел в жестком кресле и разговаривал с кем-то по телефону.
Вышел майор из колонистов двадцатых годов, учился наспех где-то на курсах. До всего в основном доходил на практике, но хватка, с которой он принимался за любое сложное и запутанное уголовное дело, и природная смекалка в известной мере восполняли недостаток юридического образования.
О себе майор говорить не любил. Однажды к нему пришли два корреспондента милицейской многотиражки и просили рассказать, за что он награжден девятью правительственными наградами. От этого вопроса майор почувствовал себя неловко. Ему казалось, что никаких подвигов, о которых хотели услышать корреспонденты, он не совершал. Пожал плечами и отделался шуткой.
Когда же корреспонденты спросили, какой день он считает самым памятным в своей жизни, и приготовились записывать рассказ о какой-нибудь сногсшибательной операции по борьбе с бандитизмом, то на это майор ответил не сразу. После некоторого раздумья он сказал, что таким днем в его жизни был день, когда он стоял в почетном карауле у гроба Феликса Дзержинского.
На этом короткое интервью оборвалось: майор торопился на партийное собрание.
Корреспонденты хотели слышать от него многое: о том, как он провел одну опасную операцию в Ташкенте, о которой писали в свое время газеты, о работе в Ашхабаде... Двадцать пять лет в органах милиции и девять правительственных наград - это что-то значило.
Положив телефонную трубку, майор спросил Гусеницина:
- Что нового?
- Ничего, товарищ майор. Придется, пожалуй, дело Северцева приостанавливать.
- Не поторопились?
- За полдня объездил все парки и скверы и все бесполезно. Твердит везде одно и то же: "Кто его знает, может, здесь, а может быть, и нет".
Была у Гусеницина одна странность: он не мог смотреть в глаза тому, с кем разговаривал. Эту особенность лейтенанта Григорьев заметил давно, но сейчас она показалась ему признаком не совсем чистой совести. С минуту майор внимательно изучал Гусеницина, который стоял с озабоченным и нахмуренным лицом и, скользя маленькими глубоко посаженными глазами по окнам кабинета, шмыгал носом, будто он только что затянулся крепкой понюшкой табаку.
Первый раз прочитал Григорьев на этом худощавом и до синевы выбритом лице что-то новое, чему еще не нашел определенного названия, но походило это новое на что-то злое и себялюбивое.
Пуговицы на белом кителе лейтенанта блестели. Форма на нем сидела безукоризненно. Видно было, что лейтенант следил за внешним видом.
- А как же быть с парнем? Ведь он за тысячи километров приехал? Вы об этом подумали?
Такой вопрос лейтенант ожидал заранее и поэтому уже приготовил ответ, избавляющий его от упрека в бездушии по отношению к попавшему в беду Северцеву.
- Звонил в университет, ответили, что без подлинника аттестата разговора о приеме быть не может.
Вспомнив слова полковника Колунова, сказанные месяц назад, почти в подобном случае, когда майор настаивал помочь потерпевшему устроиться на работу, Гусеницин с нажимом добавил:
- И потом, товарищ майор, я думаю, что вопросы трудоустройства и устройства на учебу не входят в наши хвункции.
- Да, вы правы, не входят, - ответил майор, барабаня пальцами по столу. Прищурившись, он рассеянно смотрел куда-то вдаль, через стены. Ему вспомнился случай из гражданской войны. Тогда он был еще мальчишкой и прислуживал при полевом госпитале - на побегушках. С тех пор прошло более тридцати лет, но случай этот память хранила вплоть до мелочей.
Начальник госпиталя не принял раненого красноармейца, который почти приполз с передовой. Не принял только потому, что он из другого полка, тогда как некуда было девать своих. Выхоленный и румяный, начальник протер стекла золотого пенсне и сочувственно сказал, что в его функции не входит обслуживание раненых из других подразделений. Значения слова "функция" Григорьев тогда не понимал, но запомнил его. А через десять минут после того как начальник отказался принять раненого красноармейца, эта весть обошла весь полевой госпиталь, который размещался в трех комнатах бежавшего от войны аптекаря. За начальником госпиталя раненые послали его, Григорьева. Не успел начальник сделать и двух шагов от дверей, как с угловой койки в него полетел костыль. Его пустил безногий пулеметчик. За костылем полетела грубая солдатская ругань. Как ошпаренный, выскочил начальник из палаты и кинулся в приемный покой, где, уткнувшись носом в колени, в углу на грязном полу сидел раненый. Под ним натекла лужа крови. Начальник был готов изменить свое решение, но оказалось уже поздно: боец умер.
Словно очнувшись от набежавших воспоминаний, майор вздохнул, встал и грустно посмотрел на Гусеницина.
- Хорошо, оставьте дело, я посмотрю.
Откозырнув, Гусеницин вышел.
Недовольный возникшими у майора сомнениями, лейтенант спустился в дежурную комнату, где, в ожидании инструктажа, находилась очередная смена постовых милиционеров. Накурено было так, что хоть вешай топор. У окна на лавке сидел Северцев. Его голова была забинтована, на белке правого глаза ярко алел кровоподтек. Захаров, который в этот день дежурил по отделению, подбадривал его:
- Ничего, бывают в жизни вещи и похлеще и то все устраивается.
Эту фразу вошедший Гусеницин слышал и, криво усмехнувшись, съязвил:
- Ты, Захаров, не просто хвилософ, но и утешитель. Это не с тебя, случайно, Максим Горький своего Луку списывал в произведении "На дне"?
В слове "философ" Гусеницин допускал сразу две ошибки: вместо "ф" он произносил "хв" и делал ударение на последнем слоге.
Над этой остротой захохотал только сержант Щеглов. Он всего каких-нибудь полгода прибыл из деревни и в органах милиции был еще новичком. Пьесу "На дне" Щеглов никогда не читал и не видел на сцене, но само имя Лука ему показалось уж очень смешным, чем-то вроде Гапки, Лушки, Парашки...
- Ох, смехатура, - захлебывался он.
- Над чем ты, райская птичка, ржешь? - словно перечеркнув взглядом маленького Щеглова, спросил старшина Карпенко.
- А тебе какое дело? Чудно - вот и смеюсь! Лука! Ха-ха-ха... - Щеглов так раскрыл рот, что можно было сосчитать все его редкие белые зубы. На рыжих ресницах от смеху выступили слезы.