Снова вспомнился Николай. Теперь он предстал таким, каким его однажды Ленчик встретил на Пресне. Он стоял у входа в продовольственный магазин, куда Виктор зашел за папиросами. Узнав Николая, он поздоровался с ним. Тот повернулся и, пьяно пошатываясь, пошел навстречу. Потом повис на плече Ленчика и рассказывал. Плакал и рассказывал, как его исключили из партии, уволили с работы, как он сошелся с вдовой… На прощанье попросил «на сто грамм». «Так упасть!.. Так упасть… Нет! Что бы с ним ни случилось, я должна быть с ним рядом!»
Мысли Наташи были прерваны приходом Елены Прохоровны. Прямо с порога она озабоченно проговорила:
— Я только сейчас с избирательного участка. Отмечалась. Мне сказали, чтобы ты немедленно оформляла прописку.
— Почему их волнует моя прописка?
— Говорят, что без открепительного удостоверения и без московской прописки голосовать нельзя. А это нехорошо. Мало ли что могут подумать. Тем более, ты комсомолка, поступаешь в аспирантуру… Неприятности могут быть.
— Я уже вчера заходила к начальнику паспортного стола. Он требует справку о допуске к вступительным экзаменам в аспирантуру.
— Ну представь ему эту справку.
— Заведующий аспирантурой вчера был болен, а кроме него, мне ее никто не дал.
— Значит, нужно обратиться к самому начальнику отделения милиции. Я надеюсь, что он не такой буквоед, как этот паспортист.
Со шпильками в зубах и с распущенными волосами, Наташа стояла перед зеркалом. Закончив прическу, она взяла сумочку и собралась уходить.
— Мама, к начальнику милиция я схожу завтра. Придут Тоня или Виктор — пусть подождут, а Илье Филипповичу скажи, чтоб вечером он никуда не уходил. С ним мы идем сегодня в Кукольный театр.
7
Целую неделю Алексей писал Ларисе письмо. Послал его, но ответа не получил. Адрес ее он осторожно узнал от секретаря факультета, дряхленького старичка, который наверняка давно забыл, что на свете существует любовь, да к тому же такая неспокойная.
Третья московская весна была для Алексея особенно тревожной. Стихи он пописывал тайком и раньше, еще со школы, но теперь его словно прорвало. Он бродил до самого рассвета по тополиной аллее студенческого дворика и слагал стихи. Записывал на ходу, под фонарем старой часовни, где раньше молились монашки, а теперь студенты держали свои вещи. Даже в стихах к матери, которой он не писал уже несколько месяцев, Алексей больше говорил о своей любви к Ларисе. Забыв, что его могут слышать из открытых окон, он читал вслух:
…Ты помнишь, мама,
Как я, упав в твои колени,
Оплакивал потерянный пугач?..
Тогда в тебе одной искал спасенье,
Ты говорила мне: «Не плачь».
Но я все плакал, потерявший право
Быть атаманом вместе с пугачом –
Ведь и ребенок знает цену славе,
Ведь дорог и ему ребяческий почет.
…И больше ничего не говоря,
Ты молча шалью клетчатой накрылась,
Меня, чумазого, оставила в дверях
И только к вечеру обратно возвратилась.
Всем детским существом своим
(О сердце не было тогда понятья)
Я знал, что с возвращением твоим
Ко мне пришло утерянное счастье.
Я помню, ты мне подала его –
«Всамделишный» и новенький пугач!
Как будто символ счастья моего,
И ласково сказала: «На, не плачь».
О! Если б ты могла теперь
Меня утешить, как бывало,
Я б завтра распахнул ту дверь,
Где начиналась жизнь моя сначала.
Я б рассказал тебе, о мать!
Что девочка, как серна горная,
Меня не хочет замечать –
Такая гордая и непокорная!
А еще… ты, мать, меня поймешь,