Генка сухо уточнил:
— Из резинового бинта. А вообще ерунда. Никакого лаврака он не убивал, врет все… Я же знаю. Я тут каждый день брожу. Его эти тяги как раз и подводят: резина мощная, отдача сильна — и удар получается неточный, гарпун вибрирует, ходит туда-сюда. Я же видел его охоту.
Нил молча раздевался.
Роберт Николаевич недовольно посапывал: ему очень понравилось ружье «аргонавта». Он, конечно, заметил и блекло-оранжевую клешню краба, чуть сбившуюся с шеи на забронзовевшее округло-покатое плечо его жены: плавучий матрац как раз пристал к берегу.
— И амулет этот ерунда, — не унимался Генка, реалист, каких в этом возрасте поискать. — Что такое: надел не надел, убил не убил?.. Это даже не предрассудок, а…
— Это блажь, — подсказал Нил.
— Вот видите. Это блажь. Я тут всяких уже перевидал, в Бетте. Есть настоящие спортсмены, за ними не угнаться. Даже мечтать нечего. А больше фокусников разных: то стуком о ствол ружья будто бы приманивают рыб, а то красятся в марганец под цвет водорослей и устраивают засады… А нужно вот что всего-навсего: хорошо нырять, умело стрелять, ну и, разумеется, знать рыбу. Потому что каждая рыба требует особого маневра. Даже глупый горбыль.
И тогда Роберт Николаевич сдался. Ему понравился задор, с каким Генка отстаивал усвоенные им простые, но незыблемые истины. Как говорится, он еще не чуял в нем беды…
— Старик! — воскликнул Роберт Николаевич, обнимая Генку. — Ты меня убедил. На твоей стороне трезвый опыт, это уже кое-что… Да плюс прямолинейность, которая нам, увы, уже не свойственна. Я верно говорю, Нил?.. Но ведь, по совести говоря, правда же, парень колоритен? Нет, почему вы молчите, мужи?!
«Тоже мне — «колоритен»! Побрякушки на шее «под туземца», аргонавт он липовый», — непримиримо подумал Генка. Он терпеть не мог разных таких кривляк, а именно этот «стильный охотник», по Генкиным понятиям, и был самым что ни на есть типичным кривлякой и позером. Гонор есть, а дела сделать не умеет. Да еще и врет что-то, будто лаврака убил. Лаврак — это ого-го рыбина! С ним схватиться — может быть, и смелость нужна, одной сноровки мало.
Вынеся это «частное определение», он успокоился. Правда, уже в воде. Но вода хоть что остудит, хоть кого освежит.
После штормовых дней к берегу нагнало мириады основательно потрепанных медуз. В воде они напоминали массированный десант парашютистов.
Генка скользил сквозь их плотный заслон, разгребая медуз рукой, отодвигая их стволом ружья. Студенистые комочки щекотно касались шеи, плеч — оставалось только стерпеть это. Потому что аурелия. — безвредная медуза. А огромные красавицы пилемы, чьи стрекательные органы способны причинить раздражение кожи, встречались здесь редко. Но и пилему можно было стерпеть.
Генка немного понаблюдал за шустрыми ласкирями, обгрызающими края зонтиков аурелий. Бедные аурелии никак не могли оторваться от своих мучителей.
Пронеслись перед маской узкие, как молнии, и так же холодно сверкнувшие сарганы. Их спасало змеевидное тело. Стрелять по такой мишени было бы так же безрассудно, как тщиться пальцем проткнуть небо.
Генка перевернулся на спину — ив поверхностном слое воды, как в зеркале, опрокинуто отразились барельефы сосновых корневищ, хитро закрученных на скалах, и сами скалы, и что-то еще. Но вот прошмыгнул полосой ветерок — и мелкая рябь взблеснула стеклянными чешуйками, этакой непрочной черепичкой. Преломившись о черепичку, на дне взыграли зайчиками лучи.
Генка залюбовался своими руками. Они казались розовыми-розовыми и даже слегка размочаленными. Ногти отливали опалами, сердоликами, аметистом… То были вовсе не Генкины руки, то были длани юного суетного божества с пляшущими на них солнечными узорами, и божественной безделушкой выглядели водонепроницаемые часы с черным циферблатом в кайме тихих радужных бликов. Ружье стало нематериально легким и голубым. И вкрадчиво влекла в себя голубая глубь…
Было так хорошо на душе, и душа моря была так покойна и доверчива, что он даже перестал думать об охоте. Он ощущал себя натуралистом, для которого важно узнать, но не обязательно убить.
Вон, скажем, мимо той барабульки он никак не мог проплыть равнодушно.
Рыбка забавно копошилась в песке усиками-ножками, иногда зарывалась в него по самое рыльце, а затем переплывала дальше. За ней, как следы, оставались ямки.