Вскоре пронесся шквал горячего свистящего ветра, столь странный и неожиданный, что народ поспешил разойтись по домам; едва были заперты все двери и окна, как тут же разразилась гроза.
(Наум невольно приходит июльская гроза, на несколько дней опередившая революцию 1830 года.)
Итак, в течение часа, а то и двух, люди пытались противостоять стихии. При вспышках молнии и раскатах грома чужеродная орда, именовавшаяся марсельцами не потому, что она состояла из уроженцев Марселя, а потому, что, подобно буре, пришла с юга, расплылась по улицам, — живая гроза смешалась с грозой небесной, людской поток смешался с потоками огня и дождя, исполосовавшими небо. Но вот, наконец, буря, ниспосланная Всевышним, одержала победу над этим земным мятежом, горланящие банды рассеялись, и опустевшими улицами полностью завладели молния и гром.
Той страшной ночью во дворце Тюильри никто не сомкнул глаз: приоткрыв ставень, король с королевой не раз бросали взгляд на террасу Фейянов или на набережные: они не узнавали свой народ, не узнавали свой город и, внимая гневу Всевышнего, не могли припомнить, когда и чем оскорбили его.
Только к семи часам утра буря стихла.
И тогда стали известны неслыханные подробности.
Молния ударила в пятидесяти местах, если не больше, восемнадцать или двадцать человек были убиты, а кресты в долине Исси, в Кроне, на кладбище Э и Шарантонском мосту повалены.
И наконец, именно в ту ночь, под грохот той бури, Дантон, Камилл Демулен, Барбару и Панис приняли решение относительно дня 10 августа.
Девятого барон де Марсийи дежурил в Тюильри, а баронесса, как обычно, несла свою службу у королевы.
В восемь часов утра в разных кварталах Парижа послышался бой барабана. Это Манда, командующий национальной гвардией, призывал гражданское ополчение на защиту дворца Тюильри, которому со вчерашнего дня угрожали предместья.
Три или четыре батальона, не более, ответили на этот призыв.
Кого-то из них расположили во дворе Принцев, других — во дворе Швейцарцев, остальных же — в нижнем этаже дворца. Со двора Принцев можно было попасть в павильон Флоры, то есть в павильон, выходивший на набережную; двор Швейцарцев вел к павильону Марсан, то есть к павильону, выходившему на улицу Риволи.
В полдень г-н де Майардор указал швейцарцам посты, которые им надлежало занять.
В половине первого барон де Марсийи получил приказ сопровождать короля в часовню. Вся королевская семья собралась на мессу, вспомнив, видно, о том, как в былые времена рыцари причащались перед битвой; еще ничего не видя, каждый чувствовал, что надвигается страшное событие.
Было что-то чрезвычайно торжественное в этой мессе, предпоследней для Людовика XVI.
Последняя состоялась 21 января.
Остаток дня прошел довольно спокойно за приготовлениями внутри замка некоторых оборонительных сооружений. Барону поручено было перекрыть проход в галерее Лувра, ныне галерее Музея.
В одиннадцать часов вечера Петион, мэр Парижа, тот самый, кому годом позже суждено было стать в свою очередь беглецом и чуть ли не заживо быть съеденным волками в вересковых зарослях Сент-Эмильона, вошел к королю; вышел он от него в полночь.
Тотчас же появился король; открыв дверь комнаты, где находился караульный пост, и узнав офицера, он сказал ему:
— Господин де Марсийи, я пришел сообщить, что предстоящая ночь обещает быть спокойнее, чем мы ожидали: господин мэр Парижа заверил меня, что все стихает. Передайте столь приятную новость господину Майардору, однако пусть это не мешает ему нести службу.
Поклонившись, барон вышел, чтобы исполнить приказание короля, но, добравшись до поста на большой лестнице, остановился, весь обратившись в слух и решив сначала, что ослышался. Трубили сбор, к набату примешивались крики «По местам!», катившиеся из конца в конец по Тюильри; вместе с тем закрывали большие ворота, выходившие на площадь Карусель.
Спустя полчаса разнесся слух, будто канониры национальной гвардии, призванные на защиту короля и стоявшие во дворе, повернули свои орудия против дворца.
В два часа ночи барону де Марсийи сообщили, что его требует король.
Барон застал короля, королеву, мадам Елизавету и самых близких им людей в комнате, прилегающей к королевскому кабинету. Баронесса стояла у окна вместе с двумя другими придворными дамами.
Женщины были очень бледны. Все присутствующие даже в этой чрезвычайной ситуации сохраняли на лицах то же выражение, что было у королевской четы, и это свидетельствовало об их безропотном смирении.