Но вскоре поезд вынырнул из городской тесноты, а вместо нее появились широкие водоемы и поля, за которыми, чуть ли не как привидение, высилась Триумфальная колонна. Дама указала на нее кивком головы под кружевной вуалью, после чего опустила занавеску на открытом окне, хотя всего наполовину.
Между тем ее спутник принялся изучать испещренную жирными штрихами карту железнодорожных путей в окрестностях Берлина. Но не слишком продвинулся в своей ориентации и обрел уверенность, только узнав ограду Зоосада.
– Смотри, Сесиль, вон там вольеры для слонов, – сказал он.
– А-а, – протянула его спутница, пытаясь изобразить интерес, но продолжая вжиматься в спинку своего углового сиденья. Она распрямилась, только когда поезд прибыл в Потсдам. Здесь по перрону прогуливалось много военных, и среди них один старый генерал. При виде Сесиль в окне вагона, он с подчеркнутой любезностью приветствовал ее, но тут же постарался отойти подальше. Она заметила это, как заметил и полковник.
Но вот раздался звонок, и поезд двинулся дальше, по мостам через Хафель, сначала по Потсдамскому, а потом по Вердерскому. Оба пассажира молчали, только занавеска с вышитыми на ней буквами MHE[1] весело трепетала на ветру. Сесиль, не отрываясь, смотрела на нее, словно хотела разгадать глубокий смысл этих литер. Однако же ей это не удалось, разве что бледность ее лица стала еще заметнее.
– Располагайся удобнее, – сказал полковник. – И приляг, вместо того, чтобы жаться в углу.
Она согласно кивнула, а он принялся хлопотать вокруг нее с пледами и одеялами.
– Спасибо, Пьер. Спасибо. Подай мне только вон ту подушку.
И она, закутавшись в плед, закрыла глаза, а полковник погрузился в чтение какого-то путеводителя, делая пометки на полях. Лишь время от времени он отрывал глаза от книги и наблюдал за якобы спящей спутницей с выражением внимания и участия, которые непременно стоило бы поставить ему в заслугу, если бы не примесь суровости, упрямства и своеволия, весьма ослаблявшая производимое им впечатление надежности. Судя по всему, за всем этим скрывалась некая история, и красивая женщина (на что указывала и разница в возрасте) была добыта им ценой разного рода борьбы и жертв.
Через некоторое время она открыла глаза и принялась смотреть на пейзаж за окном, который беспрестанно менялся: мимо проносились пахотные поля и фруктовые сады, а потом снова широкие полосы лугов. Она не произнесла ни слова. Казалось, даму, едва-едва пришедшую в себя, вполне устраивает эта апатичная дрема.
– Ты ничего не скажешь, Сесиль?
– Нет.
– Но мне-то позволено говорить?
– Разумеется. Говори, я слушаю.
– Ты заметила Сальдерна?
– Он поздоровался с особой любезностью.
– Да, с особой. А потом избегал тебя и меня. Как мало самостоятельности у этих господ.
– Боюсь, ты прав. Но что с того? Почему мы должны мучить и казнить себя? Расскажи мне что-нибудь веселое. Что-нибудь о счастье и радости. Разве нет никакой истории о путешествии за счастьем? Или это всего лишь сказка?
– Наверное, сказка.
Она печально кивнула. Непроизвольный, хотя, конечно, лишь мимолетный жест не остался незамеченным. Он увидел, что глаза ее затуманились, взял ее за руку и сказал:
– Перестань, Сесиль. Может быть, счастье ближе, чем ты думаешь, и висит где-нибудь в Гарце на какой-нибудь скале. Я сниму его оттуда для тебя, или мы сорвем его вместе. Представь, отель, где мы будем жить, называется «Десять фунтов»[2]. Ну, разве не напоминает это доброе старое время? Я прямо вижу те весы, на которых ты будешь взвешиваться, ежедневно становясь здоровее. Ведь прибавлять в весе означает выздоравливать. А еще мы будем ездить в коляске по окрестностям и пересчитывать оленей, которых завел у себя в парке граф Вернигероде. Надеюсь, он не будет иметь ничего против. И повсюду, где есть эхо, я буду давать салют в твою честь.
Казалось, эти слова пришлись ей по душе, но, в общем-то, не много для нее значили.
– Надеюсь, мы подолгу будем одни.
– Почему всегда одни? Зачем? Как раз тебе нужно бывать на людях.
– Может быть. Только никаких табльдотов. Обещай.
– Обещаю. Но думаю, что ты скоро изменишь свое мнение.
1