Но сердце отворачивалось от этого сурового напоминания — было приятно и увлекательно молодое, беззаботное и беззлобное веселье.
— Это — Мопассан… «Cher ami», — сказала барышня, перелистывая книжку.
— А-а, Мо-пас-сан! Слыхал… Ничего себе писатель… Студент покрутил ус и подмигнул.
— Cher ami… а по-немецки — Liebling…
— Вот какая история!.. Иван, что ж ты такой большой вырос, а за собой прибрать не можешь! Какой же ты Liebling после этого? Уложи посуду, поставь корзину на место!.. Так вы, значит, Мопассана… того… — уважаете? — обратился снова к барышне студент.
Барышня опять склонила на бок свою хорошенькую головку.
— Я люблю читать всегда что-нибудь такое… чтобы весело было… и о любви…
— Ммм…
Студент помотал головой:
— А Толстого если? Как, одобряете? Вот отец не очень…
— Толстой? О, я его обожаю! — восторженным тоном воскликнула барышня. — Но, к сожалению, читала мало. «Войну и мир» немножко… Но там слишком много про войну…
— Да неужели?
— Я про войну не люблю… Хотя Militär… я… очень люблю!..
Она рассмеялась и конфузливо закрылась книгой. Засмеялись и студенты. Отец Порфирий решил, что они только притворялись несколько минут незнакомыми между собой и с барышней, а на самом деле, конечно, давно и коротко знали друг друга. Иначе, откуда такая скорая, веселая, брызжущая смехом беседа, полная неуловимых, скрытых намеков и остроумной игры? Даже бритый студент, с такими серьезными складками около губ и строгими глазами, — и он отмяк, оказался человеком милым, общительным, совсем не сердитым, как думал о нем первоначально отец Порфирий.
Барышня без конца кокетничала. Говорила тонким, замирающим голоском, склоняя голову на бок, прищуриваясь, делая глазки. Часто смеялась, всхлипывая и закрываясь шарфом или книгой. Роняла то гребенку, то шарф, то книгу. И когда студенты бросались поднимать оброненную вещь и отталкивали друг друга, отец Порфирий нагибался, крякая, себе под ноги, доставал растрепанные листы книги или смятый платочек и подавал их всхлипывающей от смеха барышне.
— Мерси… Пляхотору фас!.. — певучим голосом, в котором дрожал счастливый смех, говорила она, касаясь длинными, тонкими пальцами руки отца Порфирия. А один раз схватила и пожала его руку: — Я фас никогда, никогда не запуту!..
И смеялась вместе со студентами, показывая с левой стороны запломбированный золотом зуб. А у него сердце сжалось тревожно и сладко…
Когда иссяк источник бойкой и веселой болтовни о любви, студент Алексей, смеясь одними глазами, сказал:
— А вот отец — Толстого недолюбливает! Еретик, — говорит.
Отец Порфирий приложил ладонь к животу и мягко, тоном извинения, отозвался:
— Как же не еретик — свое евангелие написал.
— А вы читали его евангелие? — спросил бритый студент…
— Книги праведников читать надо. По их книгам, мы должны… того… — Отец Порфирий замялся, затрудняясь выразить свою мысль.
— Почему — праведников?
— Потому что на них дух святой был…
— Откуда это видно?..
— Как откуда? — Отец Порфирий слегка завозился на месте, но тотчас же вернул спокойствие. — А дар чудес? По водам ходили… плавать не умели, а ходили… Немощных исцеляли, слепым глаза давали, хромым ноги… Демонов отгоняли… Всякие скорби решали… А вы говорите: откуда? — Отец Порфирий победоносно улыбнулся и с приятельским сожалением оглядел студентов: — Самуиловы кости… кости! — воскликнул он, грозя пальцем вверх, — и то пророчествовали, а вы говорите: Толстой… Толстой остроту ума на премудреные умствования обратил и… сшибся…
Отец Порфирий вынул из кармана значительных размеров клетчатый платок и отер пот со лба. Барышня встала на лавку и сняла круглую деревянную коробку, в каких возят шляпы. Студенты бросились помогать ей. В коробке была провизия. Барышня достала пакет с апельсинами и принялась угощать своих спутников. И отцу Порфирию предложила. Он замотал отрицательно головой, поблагодарил, отказался. Но она настаивала на своем. Достала апельсин и ловко подбросила его вверх, как раз на отца Порфирия. Он смущенно расставил руки и подхватил апельсин, чтобы не упустить его на пол.