— Это вы напрасно! Спаси вас, Господи… Только напрасно, — бормотал он в крайнем смущении. — Я к этому не привычен…
И пытался вернуть апельсин, но барышня отводила, смеясь, его руку, и опять от прикосновения ее нежных, ласковых пальчиков в его сердце отозвалась тревожная и сладкая тоска. И опять вспомнилось ему суровое слово Евагрия — монаха о женском беседовании, как оно преломляет сердце и будит в нем неподобное желание…
— А что, как вы, отец? — как будто угадывая его мысли, спросил студент Алексей, сдирая кору с апельсина. — Как вы к миру? влечения не имеете? никогда не приходилось скучать?
Отец Порфирий не сразу поборол смущение. Стыдно было сознаться и солгать тяжело.
— Нет, в мир меня не тянет, — тихо сказал он, ни на кого не глядя. — Наезжаю иной раз к брату в деревню, на Пасху. Переночуешь, да и назад скорей. Не нравится мне в миру…
Он помолчал и прибавил тихим голосом, в котором звучала нежность и теплота:
— У меня и мамаша в монастыре. Вот приезжал проведать. Старенькая…
И он вздохнул долгим, тихим вздохом, вспомнив согнутую фигурку в темном возле монастырской кладбищенской церкви.
— А вот иные из монашествующих очень уважают… этак в веселое место куда-нибудь… — сказал студент Алексей, крутя пальцами в воздухе.
— Бывает, — грустно сказал отец Порфирий. Помолчал, потупившись, и прибавил: — Иной в миру жил разбойником, а в монастырь придет, живет как ангел. А другой тих был, а в монастыре вольнее стал жить… Из певчих вот есть — у-у, беда!..
Студенты съели все апельсины у барышни. Потом поставили на обсуждение вопрос: что делать дальше? Пассажир из соседнего купе, подстриженный в скобку, прилаживал верхнюю полку для спанья, с громом передвигал что-то, ронял, подымал и горестно ахал.
— Спать разве? — сказал бритый студент.
— Ну вот! — огорченно воскликнул студент, называемый Иваном. — Что вы, никогда в жизни сна не видали, что ли?
Решили играть в преферанс — у бритого были карты. Барышня села рядом с Иваном, а отец Порфирий перешел с своим саквояжем к окну, занял ее место.
— Я скажу — раз! — воскликнул студент Алексей, нахмурившись и водя по носу своими пушистыми усами.
— Пас!
— Ваши!
— Позвольте прикупку, Маргарита Карловна. Студент Алексей крякнул, переставил с одного места на другое карты, бывшие у него в руке, снес и тоном большого снисхождения сказал:
— Бубны… просто…
Потом запел гнусавым голосом:
— «Не думали, братцы, мы с вами вчера-а»…
— «Что нынче умрем под волна-а-ми»… — подхватил жиденьким, искусственным баском студент Иван.
— Эх, Иван! такой ты большой вырос, а не понимаешь… Под играющего надо с маленькой!
Отец Порфирий издали внимательно следил за игрой и слушал пение. Потом задремал. Под полом кто-то пилил, сыпал, кашлял: ах-ах-ах… ах-ах-ах… За окном чернела ночь, качалась яркая звезда низко, над самой землей и, словно округлые кусты цветущей вишни, пробегали мутно-белые клубы пара. Вагон подрагивал и укачивал. Закрывались усталые веки и, как дождь по крыше, чудился долгий, рокочущий гул города, далекий звон, и песня слепцов, и шорох тысячной темной, пестрой, усталой толпы… С усилием открывал глаза отец Порфирий. Барышня через плечо заглядывала в карты к Ивану. Ее темные, немножко завитые, должно быть, волосы как будто касались его свежей, покрытой светлым пушком щеки…
Избегал смотреть на это отец Порфирий, но одолевали мысли о женской близости и ласке, и было что-то колдовское в их греховной неотвязности, — как сладкий яд, томили они сердце. Голос внутри сурово остерегал: «Горше смерти женщина, ибо она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы… Не желай красоты ее, и да не увлечет она тебя ресницами своими, — может ли кто взять огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?»…
Отец Порфирий вздыхал. Навязал прочно он на персты свои эти слова писания, твердо помнил их, а вот коварно вьется в сердце что-то необычное, волнующее, беспокойное… манит и грозит душе язвой, грозит тревогой и смутой. И бежал бы, да некуда…
— Я думаю, не лечь ли мне поспать? — сказал он робко.
— Как вам будет угодно! — с комической стремительностью, не поднимая головы от карт, сказал студент Алексей.
Подняли полку для отца Порфирия — все хлопотали, толкаясь и смеясь. Отец Порфирий снял клобук и остановился в размышлении, держа его перед собой.
— Не знаю, куда бы положить, — сказал он.
— А вот сюда, на полку, — указал студент Иван.