Пожилой купец отлетел вглубь комнаты и больно ударился спиной о массивный комод. Парализующая боль полоснула его снизу, отдалась в правую руку, и он перестал чувствовать её.
— Итак, — глухо продолжал, переходя на итальянский, Розенберг, приближаясь к купцу, пока его люди разбрелись по комнате. — Расскажи мне, куда ты переправил мальчика, когда приплыл в Спалато?
Было страшно смотреть в лицо ганзейца. Ведь оно ровным счётом ничего не выражало, оно было словно сделано из камня. В нём не двигался ни один мускул. И всё же это залитое какой-то неприятной желтизной лицо внушало животный ужас. Страшным его делали глаза: светло-голубоватые, как аметист, они отливали странным блеском, который можно было бы назвать голодным, и одновременно казались неопределёнными, полупрозрачными, словно ненатуральными.
— Мальчика?
— Мальчика. Османа. Турка, которого передал тебе твой кузен доктор Еросолино из Маниссы.
Мендерес смотрел в ничего не выражающие глаза незнакомца одновременно с ужасом и интересом. Ему подумалось, что ганзеец, пожалуй, знает про Еросолино все, и он догадывался, что и от него, Соломона Мендереса, он тоже вскоре узнает все. Всевышний, что они сделали с его несчастным братом?!
Купец было открыл рот, но не успел произнести ни слова, как задохнулся от нового удара — жестокого и мучительного — пальцами в район печени. И снова парализующая боль, тошнотворная, рвотно-выворачивающая боль заполнила тело купца. Он мгновенно побелел, впав в полуобморочное состояние.
А тот, кто несколько минут назад настойчиво требовал пустить его в дом, назвавшись представителем и другом его агента в далёком немецком Гамбурге, — а Мендерес сразу поверил, потому что в вольном Гамбурге, принадлежавшем немецким еретикам-лютеранам, у Мендереса был свой агент среди тамошних купцов-евреев, — тем временем дал приказ своим подчинённым усадить падающего старика в кресло. Спустя несколько минут старый Соломон пришёл в сознание и обнаружил себя привалившимся к спинке своего любимого большого кресла, и несколько лиц, склонившихся к нему.
— Что вы от меня хотите? — еле вымолвил он, когда к нему вернулась способность говорить. Он не спрашивал, кто и откуда на самом деле был этот незнакомец. Сначала не успел, а теперь ему это было глубоко безразлично. Он хотел только одного: чтобы они прекратили мучить его и убрались из дома.
— Мы хотим знать все, — сказал ганзеец с водянисто-ясными глазами.
— Хорошо... — с трудом промямлил старик. — Я скажу всё, что вы хотите...
— Итак, мальчика привезли в Спалато?
— Да.
— Где он? Ты оставил его у себя?
— Нет! Я увёз его... я передал его...
— Куда?
— В другой город. В Сибенико. Я передал его... вскоре, как мы прибыли в Далмацию.
— Куда передал?
— Православная община...
— Разве мальчик христианской веры? — на этот раз в голосе ганзейца явственно послышалось лёгкое недоумение.
— Нет... Да... Он прибыл мусульманином, но здесь его крестили... В общине Сибенико. Таков завет его матери.
После паузы незнакомец спросил:
— А где сейчас мальчик?
— В монастыре... на острове Лесина...
— И зовут его... Он менял имя?
— Да. Его зовут Илья.
— А где его мать?
— Мать? — почти искренне удивившись, а на самом деле внутренне пугаясь, переспросил старик. — Должно быть, там, где и была. В Турции. Я думаю... — добавил он, а затем запричитал: — Клянусь, я не знаю, где его мать! Я никогда не видел её! Умоляю вас, не мучьте меня! — слёзы потекли по морщинистому лицу.
— А ты знаешь, кто этот мальчик?
— Нет! Клянусь, нет! Мне не говорили, кто он. Я не знаю!
— А что ты знаешь о его матери? Кто она?
— Я и этого не знаю! Знаю только, что она гречанка! Что она бывшая невольница какого-то вельможи!