Он рассказывал им, то есть самому себе, про Далмацию, про городок Спалато, выросший внутри древнего императорского дворца, про турецкую крепостицу, находящуюся в нескольких милях от него. В сотый, в тысячный раз. Пока, наконец, не понял — они, то есть Совет Десяти, не хотят ничего слышать.
Камера албанца была словно мешок со слепыми окнами. В неё вёл низкий дверной проём, в который можно было пробраться лишь на корточках. Его посадили в самую ужасную тюрьму, которая находилась на первом этаже дворца юстиции, почти вровень с водой канала, и соединялась узкими потайными лестницами с залой Трёх руководителей Совета Десяти. Тюрьма эта называлась Поцци из-за видений, которые возбуждала в заключённых, тюремщиках и посетителях своим мраком и теснотой, сыростью и отсутствием свежего воздуха.
В камере, обшитой деревянными досками, из мебели был лишь один большой стол, который служил также и ложем. Небольшая круглая дыра в стене над дверью пропускала мрачные отблески света, если кто-нибудь проходил с факелом по коридору. Но это случалось редко.
Как же он попал в эту мышеловку? Он пытался разобраться в этом снова и снова. Несколько лет назад его, бывшего сопракомити[55] капитана Витторио Капуциди за случай грабежа выслали за пределы Республики. Ещё три месяца назад он был на свободе и пытался договориться в Милане с тамошним венецианским резидентом о прекращении его ссылки — хотел вернуться в Венецию и, чтобы заслужить прощение, рассказал любопытные вещи о венецианских делах в Далмации. Резидент якобы договорился с Советом Десяти...
Но едва он пересёк границу Светлейшей республики, как его арестовали, несмотря на рекомендательное письмо от венецианского резидента в Милане! Письмо изъяли.
И вот он тут.
Они не хотят его слушать! Они не хотят ничего от него узнать! Почему? Но почему?
Он услышал гулкие шаги по коридору. Затем в маленьком отверстии в стене над низкой дверью мелькнули отсветы пламени. Заскрипел засов. Тюремщики — на этот раз их было трое, низко склонившись, проползли в помещение, зазвенев железом. Один держал перед собой факел.
Албанец тяжело приподнялся на своём столе и сел, ослеплённый светом и с трудом стряхивая отупение. Когда привык к свету, огляделся. Пламя дрожало, и от факела поднималась копоть. Отблески света пробегали по потным лицам тюремщиков.
— Поднимайся, албанец.
— Куда? — Капуциди всё ещё не пришёл в себя, потряхивая головой и хлопая глазами.
— Идём.
Тюремщики надели ему на руки и на ноги кандалы. Факельщик посторонился, пропуская капитана вперёд, к выходу-лазу из этой душной норы.
Они двинулись по узкому каменному коридору, освещаемому лишь факелом тюремщика, дошли до лестницы, но не поднялись по ней, а свернули в боковой коридор, проследовали по нему, пока не остановились перед крепкой и низкой дубовой дверью. Открыли. По приказу стражника албанец прополз в такую же, как и его, камеру.
В ней было лишь два отличия: она хорошо освещалась факелами, вставленными в стену, а вместо стола-кровати стояло большое деревянное кресло с верёвками и ремнями на подлокотниках и верхе спинки. Оно стояло слева от входа у внутреннего окна в коридор, забранного двумя толстыми решётками. Называлось это зловещее сооружение гаротта — кресло для удушения. Даже тот, кто видел его впервые, мгновенно догадывался об его страшном предназначении.
Увидев гарроту, Капуциди отпрянул. Ноги его мгновенно ослабли и подогнулись.
В помещении находилось ещё несколько человек, одетых в чёрные длинные платья магистратов Республики. Один из них, высокий степенный мужчина, подал знак тюремщикам. Капуциди схватили и силой усадили в кресло, закрепили локти кожаными ремнями.
— За что?! Я не совершал ниче... За что? — Голос капитана дрожал от волнения и страха.
— Успокойся, албанец! — грозно прикрикнул на него магистрат. — Никто не причинит тебе зла. С тобой пришли поговорить. Ты ведь сам этого хотел?
Несчастный продолжал дёргаться в истерике.