Кортеж заходил в полном составе во дворец и выходил через боковые ворота на площадь. Вынесли гроб, окружённый арсеналотти с зажжёнными свечами и эскортируемый спереди и сзади патрициями почётной гвардии.
Канцлер ждал Синьорию у подножия Лестницы гигантов. Спустившись, её члены в полном составе покинули кортеж и вернулись во Дворец на заседание.
Едва кортеж вновь появился на Сан Марко, во всех церквях города забили колокола. Перед собором процессия остановилась. В этот момент звон колоколов прекратился, и в полной тишине арсеналотти, нёсшие гроб, девять раз подняли его над головами и прокричали: «Мизерикордия!»[83]
Это приветствие называлось «сальто дель морто» — «прыжок мёртвого».
После этого процессия покинула площадь, направившись в церковь Сан-Джованни и Паоло. На всём пути кортежа окна домов были украшены разноцветными коврами и тканями, создавая впечатление странного праздника среди строгости похорон. Церковь была одета в траур, внутри горело такое количество свечей, что вся она казалась в огне. Когда катафалк с гробом установили в нефе и вокруг выстроилась почётная гвардия, началась служба, а потом выступления с поминальными речами. В эту замечательную церковь простой люд обычно ходил неохотно — среди народа было распространено поверье, будто она должна обрушиться когда-нибудь в торжественный день. После службы процессия двинулась в небольшую церковь, где совершили погребение.
Лунардо прошёл всю церемонию похорон. Печаль и торжественная атмосфера навевали тяжёлые мысли. Оглядывая в толпе лица послов и сенаторов, членов Синьории и Совета Десяти, он пытался сообразить — кто из них тоже знает о приближении войны? Кто плетёт чудовищную самоубийственную интригу? Плетёт, прикрываясь интересами Венеции, в конце концов, против неё, словно змея, кусающая собственный хвост! И что будет с Венецией? С её бурлящей и с виду беспечной жизнью, с её дворцами, кричащим богатством? Какой она выйдет из вооружённого столкновения? Превратится в унылый малолюдный городок с затхлой болотистой водой неочищенных каналов, с обваливающимися домами и набережными с гниющими сваями, на замену которых не найдётся средств, с подтопленными галерами, на которых не будет гребцов?
Он стряхнул с себя мрачное наваждение. Несколько раз Лунардо пересекался глазами с великим Канцлером. Оттовион, чрезвычайно занятый организацией похорон и выполнением торжественной миссии, ничем не выдавал своей связи с Реформатором — только при первой встрече кивнул ему величественно, как старый знакомый, а потом словно избегал встречаться с ним. Лунардо чувствовал себя заговорщиком, которого предали.
После похорон мессер Маркантонио отправился в один из своих домов в сестьере[84] Дорсодуро на кампо АнжелоРаффаэле, чтобы там заночевать, а наутро вернуться в Падую. Внезапно поздно ночью явился слуга от Канцлера с письмом: Оттовион дома и ждёт Реформатора по весьма срочному делу. Сев в гондолу, Маркантонио отправился к Канцлеру. Баркаролло зажёг фонарь на корме лодки. Вышли на Большой канал. Ни веселья, ни обычных толп на набережных не было. Лавки и локанды[85] закрылись рано. Город погрузился в печальный мрак. Время от времени мимо них или навстречу скользили такие же тёмные лодки, тускло освещённые факелами и фонарями.
вспомнился Лунардо стих из Одиссеи.
Великий Канцлер выглядел угрюмым и осунувшимся. Вместе со сменой торжественного одеяния на домашнее платье куда-то исчез и его величественный вид, и теперь он стал старым человеком с лицом, серым от усталости.
Они поделились впечатлениями о похоронах, Оттовион рассказал о некоторых накладках, которые случились незаметно для непосвящённых. Он был озабочен предстоящими выборами нового дожа. Конклав не казался лёгким. Главным кандидатом выдвинули Марино Гримани. Богатый патриций, семья которого владела несколькими дворцами в Венеции, а также домами в Карраре, Тревизо и Полезине. Умный, достойный человек, ясно и просто излагающий свои мысли и всю жизнь отдавший служению Республике — был подестой[86] в Падуе и Брешии, Реформатором университета, консильери дожа, мудрецом Совета и, наконец, прокуратором Сан-Марко. Папа Сикст V возвёл его в рыцари и подарил ему «Божье кольцо», а Климент VIII вручил ему золотой крест. За великодушие и щедрость Гримани очень любили в народе.