Глядя на колонну, хорошо держащую строй, несмотря на разномастность в одежде и возрасте, я понял, что значение ополчения не только военное, но и моральное: это же сам народ поднялся!
Я долго смотрел вслед колхозному обозу, а затем колонне ополченцев и испытал такое чувство, как будто до этого не было ни утомительного полета из Крыма, ни бессонной ночи, ни противной книжной пыли, ни тревожных размышлений над судьбой Москвы, — я ощутил прилив силы. Я легко взвалил на плечо мешок с продуктами, хотя до этого он казался мне невыносимо тяжелым, и зашагал переулками старого Арбата к себе, на Гоголевский бульвар.
Меня встретили, как добрую фею, — все проголодались, а в столовую на Николо-Песковский никто не рискнул сходить. К тому же пора было грузиться на машину и — на вокзал. Мы покидаем Москву — уже есть приказ…
Вокзальная площадь запружена донельзя легковыми и грузовыми машинами всех классов и марок.
В вокзале теснота и громкий говор. В пассажирских залах много именитых артистов, художников, журналистов, музыкантов, военных. Отдельной группой дипломаты — представители иностранных государств. Дорогие меха на плечах дам и четкие проборы у мужчин. Гудит заморская речь. Незримо плывут запахи тонких, дорогих духов, сигар, папирос.
…Состав был подан в полной темноте: пригородная электричка. Но не беда, на этот раз ей придется отличиться и пробежать через добрую часть коренной России.
В нашем вагоне собралось много неунывающих людей: композитор Борис Терентьев, поэт Дыховичный, пушкинист Илья Фейнберг, критик Александр Макаров и человек шесть журналистов. Мы «бросили якорь» в конце вагона — подальше от глаз начальства. Здесь читались стихи и рассказывались такие байки, что либо все валились со смеху, либо замирали в немой тишине. К нам присоединились наши девушки вольнонаемные: машинистки и служащие канцелярии. Они оказались отличными певуньями: вагон умолкал, когда они исполняли «Калинку», «Вечерний звон» и «Он уехал».
…Не помню, на какой станции наш вагон покинули Борис Терентьев и Владимир Дыховичный — им на Северный флот. Они поедут, кажется, через Буй — Вологду дальше на север, по какой-то соединительной ветке на Мурманскую дорогу и по ней к Баренцеву морю. Нашу же продуваемую ветрами электричку, которую здесь уже тянул старик паровоз, пустили на земли Ивановской области.
…Мелькают деревушки, разъезды, овражки. Сколько отмахали мы от Москвы, не сосчитать: мы уже вволю настоялись на станциях и совсем крохотных полустанках, от которых по все стороны только ветер свистит. Но как же дороги эти места! В любой кривой березоньке или в разлапистой ветле, прислонившейся к старому пруду; в любом взгорке, на которых из-за озорных ветров снег не держится; в гудящих придорожных телеграфных проводах; во встречной сивой лошаденке и в старом деде с насквозь пробитой ветром седой бороденкой — видится Россия!
Дед на сивке, эшелоны с оружием, новобранцы — все во имя незыблемости Родины!
И все-таки на душе неспокойно: где-то далеко-далеко Одесса и Севастополь, а боль рядом. Совсем рядом — в сердце!
Обидно, что моя поездка на Черноморский флот оказалась пока безрезультатной: не успел прилететь из Севастополя в столицу — и сразу в поезд. Ну куда я дену сейчас свои записи. Писатель не кубышечник, он не прячет от людей свои думы, страдания и любовь свою.
Но что поделать, приказ есть приказ: мы, выполняя его, покинули Москву. Поезд везет нас в Ульяновск… Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Утешительная поговорка? Да, если нет ничего другого. Но мне утешать себя не нужно: по счастливому совпадению в Ульяновске моя жена — она туда эвакуирована вместе с другими семьями военных моряков.
Уже три дня ничего не знаем о том, что делается на белом свете, и вдруг сегодня на одной из станций из репродуктора, из того самого замызганного уличного «блина», вдруг раздались слова: «От Советского Информбюро: шестнадцатого октября наши войска оставили Одессу…»
Значит, город занят румынскими фашистами? Гвардией гитлеровского холуя Антонеску? Да ему бы никогда не занять его, если б не нависла угроза над Крымом! Милая Одесса, какая же незавидная судьба выпала тебе!
Не по сердцу и слова из сводки: «…ожесточенные бои под Ишунью». Сильно жмет у перешейка фон Манштейн, а укреплений там, кроме временных артиллерийских установок, нет: никто до войны не предполагал, что Крым придется защищать от вторжения чужестранцев.
Чем ближе к Ульяновску, тем большую скорость набирал поезд — после Инзы мы уже сошли с магистрального пути.
На остановках я выходил из вагона и подолгу гулял: вагон не проветривался, и в нем даже во время сна нельзя было отдохнуть.
Гуляя, я мысленно возвращался к Одессе, Севастополю и поездке на Юг. «Конечно, — рассуждал я, — Одесса держалась бы, если не бесконечно, то, во всяком случае, очень долго: по-видимому, Ставке понадобилось перебросить закаленные в боях, опытные, отлично сплоченные войска армии и флота, стоявшие на защите Одессы, в Крым».
А в Крьшу предстоят невиданные сражения — флот за время одесской кампании накопил ярость и ожесточение десятки тысяч моряков подавали рапорты с просьбой послать их на фронт. Попали в пехоту немногие, а вся масса моряков оставалась на своих местах, то есть на судах эскадры и вспомогательного флота и различных службах береговой обороны. Фон Манштейн, наверное, попытается штурмовать Севастополь с ходу — это его тактика. Но тактика тактикой, а когда против нее, против ее носителей встанут черноморские моряки, многим немецким матерям никогда не дождаться своих гансов и фрицев.
После Москвы, Одессы и Севастополя Ульяновск удивляет тишиной и оторванностью от военных событий. Конечно, я был бы ханжой, если бы умолчал о той радости, которая ждала меня: еще в поезде мне снилась встреча с женой. У меня, разумеется, не было никакой надежды встретиться на вокзале — о нашем прибытии, кроме железнодорожников да старморнача, вряд ли кто знал.
Мое появление дома было так неожиданно, что она даже расплакалась — ведь в ее воображении я все еще в Одессе либо в Севастополе, а тут вдруг поезд из Москвы…
…В Ульяновске жизнь была весьма своеобразной и, наверно, интересной, я просто еще не успел окунуться в нее. Каждый день поездами и пароходами прибывали новые люди Сюда эвакуировались некоторые заводы и учреждения. Перед нашим приездом выгрузилась большая группа рабочих и инженеров Московского автозавода имени Сталина с оборудованием, и немедленно началось строительство филиала завода.
Местные жители утеснены донельзя. Эвакуированные ютятся по углам — несколько семей в одной комнате. Но люди терпят. Терпят во имя победы. Недоедают, работают от зари и до зари на стройках, в полях (на картошке), на погрузках и разгрузках, в цехах заводов.
Работала и моя жена, а жила в узенькой, похожей на школьный пенал, комнатенке, куда входила лишь кровать.
Между тем в город ехали новые претенденты на квартиры, на довольствие, на жизнь вдали от войны.
Ехали и моряки: одни возвращались из командировок, другие за назначением, третьи с докладами по начальству.
В столовой становилось все шумней и шумней. После ужина мы засиживались и слушали рассказы офицеров, которые с приключениями и муками дорожными добрались сюда из мест, захваченных врагом. Тут были командиры с Пинской флотилии, которая героически пала в кровавых боях еще летом, с Онеги, блокадного Ленинграда и Черного моря. Среди слушателей сидели и тихоокеанцы: и оттуда стремились всеми правдами и неправдами попасть в центр и добиться назначения на фронт.
Минеры, штурманы, инженер-механики, политработники — все искали подвига.
Несколько вечеров я провел в этом пестром и интересном обществе, а сколько услышал! Я с удовольствием бы и еще посидел тут под облаками табачного дыма, но меня тянуло в Москву. Не мог военный корреспондент сидеть в тылу!