Августа Явича постоянно занимает, как в те годы создавался сплав всечеловеческих ценностей с революционно–народными. Это подспудная почва, на которой действуют главные герои его последних книг, причем с каждой новой книгой ратоборство героев все больше происходит на этой арене: в «Родионе» — больше, чем в «Утре», в «Корневых» — больше, чем в «Родионе».
Творчество А. Явича, как и у многих писателей, идет волнами: бурное и взлетное начало («Григорий Пугачев», «Враги», «Попутчики») сменяется более обычными книгами 30 — 40‑х годов, в 50 — 60‑е годы через ступеньку «Утра» идет новый взлет к «Родиону», а за ним снова — более обычная дилогия о Корневых.
В предсмертные годы Август Ефимович писал большую и сложную «Книгу жизни» — сплав воспоминаний о себе и рассказов об известных людях и крупных событиях века. Часть этой книги вышла уже после смерти писателя, в 1985 году.
«Книга жизни» не только несет в себе интересные штрихи к портретам Б. Пастернака, А. Луначарского, М. Булгакова, А. Платонова, В. Шкловского, К. Паустовского, Евг. Петрова, Ю. Олеши и других писателей. А. Явич протягивает в ней ниточки от своих книг, вводит в нее своих героев — Вадима Корнёва, Льва Озарнина.
И, говоря об Озарнине, своем «трагическом двойнике», он приоткрывает некоторые тайны своего творчества. Оказывается, герой «Маленького романа» и «Севастопольской повести» — второе «я» автора, и, рассказывая о нем, он рассказывал о драматических страницах своей биографии — о своей первой любви и последней войне.
Но Озарнин погиб на этой последней войне, а Явич жил еще почти сорок лет, — и писал, писал до самого их излета. Он тяжело болел, но за рабочим столом, перевоплощаясь в своих молодых героев, он чувствовал их чувствами, — и забывал о недугах.
Он как бы жил в двух возрастах сразу: в одном — как человек, в другом — как писатель. В нем — так испокон веку бывало с людьми искусства — как бы сбылась мечта Фауста: сплавить мудрость с молодостью. Августу Ефимовичу было 79 лет, когда он умер, но последним сезоном его жизни была не бесплодная зима, а долгий творческий август…
ЮРИЙ РЮРИКОВ
Путник, ты идешь в Спарту, передай там, что мы лежим здесь, как повелел нам народ.
Древняя эпитафия на братской могиле
1. Перед рассветом
Незадолго перед рассветом старший лейтенант Алексей Ильич Воротаев, командир зенитной батареи, пошел проверять посты сторожевого охранения. Выйдя из теплого блиндажа, он сразу и резко ощутил кончиками пальцев сухой февральский холод. Когда–то он ошпарил руки, с тех пор они были у него крайне чувствительны к холоду.
Воротаев был измучен бессонными ночами, непрестанными атаками немцев и тем душевным напряжением, в котором жил последние дни. И хотя он старался держаться прямо, но невольно сутулился и оттого казался маленьким, даже тщедушным.
По ночам немцы, как правило, избегали воевать. Оберегая себя от вылазок окруженных русских моряков, они беспрестанно жгли ракеты, медленно оседавшие по нескольку на каждом парашюте, как люстры. В мертвом свете ракет все вокруг выглядело безжизненно и хаотично, и лицо Воротаева, давно не бритое и оттого словно припухшее, казалось неживым.
Когда Воротаев пришел сюда, было еще лето. По склонам холма толпой сбегали низкорослые, с выбеленными известью стволами яблони, а по ночам не стихал топот падающих спелых яблок, особенно густой и быстрый, когда стреляли пушки. Тогда чудилось, будто во тьме мечется невидимое стадо, то убегая к подножию горы, то возвращаясь к ее вершине.
Теперь повсюду лежал черный от пороха снег, деревья торчали, как воткнутые в землю головешки, все вокруг застыло в каком–то диком оцепенении, словно после землетрясения: чернели трещины, воронки, на дне которых валялись точно перемолотые корни деревьев.
Следом за Воротаевым из блиндажа вышел старик Терентий, колхозный сторож. В свое время он не захотел уйти из колхозного сада и не покинул моряков, когда сада не стало. На шее у него висел автомат, с которым он не разлучался ни днем, ни ночью. Выпуклые, седые, косматые брови придавали его бородатому лицу выражение недоброе, пряча, однако, удивительно ласковый, заботливый взгляд поблекших от времени глаз.
— Прилег бы хоть на часок, Алексей Ильич! — сказал он. — Совсем, поди, из сил выбился?
— А и лягу — все равно не засну. Устал, до того устал — спать не могу, хочу, а не могу. Тьфу, черт, от этой воды порох во рту остается…
— Пороху тут, верно, пополам, можно сказать, со снегом, — согласился старик.